На странных берегахВ те времена, когда маэстро фон Триер еще не эпатировал публику идиотическими оргиями, натуроподобным отрезанием женских гениталий и скандальными заявлениями о Гитлере, на датском телевидении вышла экранизация нереализованного сценария Карла Теодора Дрейера по мотивам классического произведения Еврипида.
Задумчиво бродит камера по осколкам любви аргонавта Ясона и царевны Медеи, что разбросаны вдоль пасмурного ветреного побережья. Траурное облачение героини намокает от мерных толчков равнодушных волн и капающих слез, пачкается водорослями, песком и черной желчью ненависти. Прерываясь на предательства Ясона и преступные хитрости Медеи, мы вновь и вновь возвращаемся из темных подземелий к укутанному то песчаными бурями, то туманами морю. И продолжается диалог героев — будто вне времени и пространства, противостояние мужского и женского, чувственного и рационального, призраков прошлого и руин будущего, где даже трагичное молчание может звучать пронзительным воплем. Эпос, превращенный в пьесу с оголенным нервом. Сюжет, намеренно размытый и отодвинутый на второй план, дабы сфокусироваться на ее глубоких морщинах, на его виновато поникшей голове, на их повешенных детях…
«
Медея» пахнет медом. Именно такое ощущение возникает, если пропустить через себя сладко-поэтические монологи героев и, прикрыв глаза, вдохнуть янтарно-карамельный колорит фильма. Однако древнегреческая трагедия еще никогда не была такой маргинальной и вычурно нордической. Виной тому — море. Бескрайнее бушующее царство Посейдона, определяющее жизнь и судьбу любого эллина; не просто неизменный живописный фон, на котором поэты давно минувших лет прорисовывали сказания о богах, титанах и героях, а практически живая, думающая субстанция, способная как спасти, так и погубить. Но вместо теплого бриза над лазурными водами Коринфа и прибрежного зноя солнечной Колхиды — лишь холодные датские камни мерзлой земли и мутная ледяная серость Северного моря.
У режиссера всегда было особое отношение к проблемам эмансипации, конфликта патриархальных и матриархальных ценностей, самоопределения женщины в обществе и женской психологии в целом. В любом фильме фон Триера мы, как правило, наблюдаем исключительный женский характер, сила и мощь которого чаще всего парадоксальным образом заключена в исконной душевной слабости и податливости самой героини. Неудивительно, что сказание о Медее вызвало интерес фон Триера. Стародавняя история о матери, поставившей свою гордыню и желание мести выше жизни собственных детей, довольно ярко иллюстрирует порочную неоднозначность женской натуры именно в том свете, в каком привык видеть ее датчанин. Образ Медеи становится кипящим котлом, в который брошены жестокосердие, ревность и зависть напополам с принципиальностью, решительностью и силой воли. Проблема в том, что фон Триер так и не сказал ничего нового, по сути, отказавшись от смелых новаторских трактовок, идущих вразрез с традиционным пониманием мифологического сюжета.
Тем не менее, примерно в эти годы кисло-острый фрукт по имени Ларс, зеленеющий на раскидистых ветвях скандинавского кинематографа, начал наливаться спелостью и источать тонкий аромат режиссерской индивидуальности. Ее чертам, несмотря на умелое владение ручной камерой и читаемые реверансы в сторону Тарковского, было еще далеко до превращения в провокационный Манифест «Догмы 95», а недостаток профессионального опыта еще мешал воплощению гениального самолюбования под стягом праведной мизантропии «
Догвилля» и «
Меланхолии». Но уже здесь, в кадрах «Медеи», прекрасно виден четко намеченный вектор своеобразного эстетического видения кинематографической реальности. Вектор, обозначивший самозабвенное погружение в психологическую бездну душевной трагедии персонажей. Тот самый вектор, который и вывел фон Триера к одиозным вершинам европейского авторского кино.