Мужественный абсурдВот ведь… Все-таки села писать о «Нью-Йорке» Кауфмана, зная, что все равно ничего не получится. Разве что несколько путаных наблюдений, страхов, не к месту сказанных слов. Километры увиденного и непонятого. Дневниковый сумбур.
В общем-то, и фильм о том, что в жизни никогда и ничего не получится. Тем более, как хочется. В том числе жить. Но рассказано об этом не тоном депрессивной прохладцы, а мудрой и почему-то согревающей тоски. Как будто Кауфман придумал и снял все это «после жизни и смерти// умудренный вдвойне», опробовавший экзистенцию и по ту, и по эту сторону в самом концентрированном виде.
Я раньше не задумывалась, что человечья тоска может быть органичной (как дыхание), уверенной (как позиция), взвешенной (как жизненный выбор), действенной (как поступок), стимулирующей думать, идти, жить. Что она может быть целью творчества, общения, любви. И их условием.
Ну, то есть я читала о тоске у Бердяева, Хайдеггера… Удивлялась тому, как спокойно Бродский отождествляет скуку, тоску и время… И знала, да, что тоска — одна из самых сильных тем литературы (и искусства вообще). Одна из главных точек отсчета (и возврата) философии.
А этот фильм задал мне вопрос неожиданный. Возможна ли полноценная жизнь без тоски?
Религиозный человек тоскует по вечности, романтик — по второй половинке, поэт — по красоте, философ — по идеалу, мистик — по неизвестному…
Тоска, в отличие от скуки (которая есть скорее зуд, а не боль), одухотворяет. И даже тянет (а кого-то приводит) к высшему.
Чарли Кауфман, безусловно, певец тоски, т. е. высокой, творческой, травмо-целительной ее сути.
Тоска — не оформившееся в план, мысль или слово, трудноуловимое, но неотступное желание чего-то… Большего? Другого? Иного? Тяга. Зов. Ожидание. Лучший выход, который «всегда насквозь». Выход из ненастоящего. Вера/доверие боли (причем не только своей). Что-то знакомое каждому, что-то всеобщее.
Настоящие страдание, боль, тоску, одиночество (по Кауфману, видимо, самые правдивые эмоции в нашей жизни) мы все способны испытать лишь осознав бессмысленность, тщетность, бренность всего окружающего. Так что, выходит, бессмыслица и есть настоящее. В Кауфмане бьется хармсово сердце, не иначе! Мужественный абсурд — вот что гонит кровь его фильма по всем этим сложносочиненным декорациям города-синекдохи, города бездомных, бездольных, одиноких…
Города этого, если вдуматься, нет. Он прием литератора-режиссера. Часть от целого. Целое от части. Он эфемерен, как заблуждение каждого считающего себя создателем (хозяином, режиссером) мира. И стоек и вечен, как пустота. И замкнут и безвыходен, как нарисованный на кирпичной стене круг циферблата, чьи стрелки никогда не дотянутся до восьми, но будут вечно стремиться к восьмерке бесконечности.
Главное удивление от фильма: чем больше погружается герой (режиссер нескончаемого спектакля Котар (Филипп Сеймур Хоффман)) в суету, эфемерность, ненастоящее, чем болезненнее его замысел (выдумка) срастается с его жизнью, тем больше чувство, что все это не обман, а без каких-либо оговорок правда жизни. «Что хорошо в скуке, тоске и чувстве бессмысленности вашего собственного или всех остальных существований — что это не обман» (И. Бродский). Думаю, Кауфман бы подписался.
Как и под тем, что вся жизнь — это лишь подготовка к спектаклю, а смерть настигает именно тогда, когда приходит наконец идея, как же его надо на самом деле назвать, поставить, сыграть. Прожить…
«Ваша сцена окончена. Прошу вас, покиньте сцену».
В саркастической улыбке Кауфмана нет самомнения и мании величия. Напротив, чувство малости, тщетности, неумения жить, непонимания окружающего; оно честнее самолюбования (и, если следовать его логике, честнее ОПТИМИЗМА веры и надежды).
…Искусственный дождь льет над искусственной (сценической) могилой. Играющий роль священника произносит речь над ее пока разомкнутыми объятьями. Она звучит — и наступает предельная ясность (со словами это бывает редко, тем более с переведенными). И уже не тяготят жуткие хитросплетения судеб, путаница событий и имен, застоев и перемен, дат, миров, как минимум двоящихся (экзистенция и жизнь, реальность и литература, слепок и оригинал, симулякр и настоящее, тюрьма и свобода, бред и явь, смех или слезы…). Она звучит:
«Вы видите десятую часть правды… Миллионы ниточек тянутся от каждого вашего решения. Каждый раз, делая выбор, вы можете разрушить вашу жизнь… Мир живет миллиарды лет, большую часть времени вы мертвы или еще не родились. У вас есть одна попытка. Судьбу вы творите сами… Родившись, живете в тщетном ожидании, годами ждете звонка, письма, взгляда, который должен что-то исправить… Но не дождетесь, или дождетесь, но не того… Вы тратите время на пустые сомнения и пустейшие надежды. На то, что произойдет что-то хорошее, что вы обретете связь с миром, станете хорошим человеком, что будете кем-то любимы… А правда в том, что я так зол, что мне охренительно грустно, что мне так хреново… И я так долго притворялся, что все хорошо, держал себя в форме…чтобы… сам не знаю почему, может потому, что никто не хочет слышать о моих бедах. Всем хватает своих. Что ж… Идите все на… Аминь»
Да! Кауфман прежде всего литератор. Он превозносит слова. Он не может обойтись без них даже там, где все должно сказать молчание. Он не умеет ставить точки безмолвием. Он даже время отмеряет словами. Ему надо сказать все-все-все. В том числе «умри!» в финале, даже смерть сделав словесной, читаемой.
«Восхитительное, загадочное будущее, которое было перед тобой, прожито, понято, не оправдало надежд. Ты понимаешь, что в тебе нет ничего особенного, ты боролся за существование, а теперь украдкой ускользаешь из него. Через это проходят все, все до единого. Различия почти ничего не значат. Все вокруг одинаковы — ты, Адель, и Хейзер, и Клэр, и Олив, и Элен, все ее ничтожные печали — твои, ее одиночество, тонкие седые волосы, шершавые красные руки… все твое! Пришла пора понять это… Люди, любившие тебя, перестают тебя любить, умирают, движутся далее, ты теряешь их, теряешь свою красоту, молодость… Мир забывает тебя. Ты осознаешь свою бренность, теряешь все свои отличительные черты. Понимаешь, что никто не следит за тобой, и никогда не следил. Ты думаешь только о том, чтобы ехать ниоткуда и никуда, просто ехать… вот ты здесь (7:43), а теперь ты здесь (7:44)… А теперь ты нигде!»
Вот такое вот окно в бесконечность…
Но больше всего поражает в Кауфмане (и его герое Кейдене Котаре — бесспорном alter ego) — любовь без веры и надежды, еще одна синекдоха, отрезанная от целого, кровоточащая, но все же живая…