Тени одиночестваБеспрестанно бороться невозможно, с врагами извне или демонами внутри. Но особенно с одиночеством. Так или иначе силы когда-то истощаются, а порыв угасает, подобно костру под пульсирующим ненастным небом, — тут-то оно и наведывается, воротится из подсознательной месры, аки старая любовница, ворвавшаяся в дом, напомнив всем существованием о прошлом и обрамив своей тенью днесь. И тогда ненароком сдаёшься, молча падаешь в знакомые хрупкие объятия, в эту бездну пустоты и отсвет томных мыслей, в невесомость одиночества, которое в один миг становится чем-то родным и близким. Оно заполняет саднящую душу, предлагая разные игры в жизнь, иногда странные, иногда непонятные, совсем как с Тэ-суком, который расклеивает рекламные брошюры на случайных дверях, чтобы позже вернуться и вычислить пустые дома, сохранившие объявление. Забираясь в них, он ничего не крадёт, напротив, делает полезную работу: моет посуду, стирает бельё, чинит сломанные вещи. Чужие стены заполняют сиротливые уголки его души. Не так ли примерно происходит с самим Ким Ки Дуком, уставшим бороться из фильма в фильм с бесчувствием, тоской, болью, одиночеством, с чем бы ни было, и молча отдавшимся всецело этим чувствам? Печальным, но непривычно нежным.
У всех своя форма коммуникации: Линклейтер собирает диораму впечатлений и случайных встреч, Малик ловит солнечные блики символики, Скорсезе посредством «злых улиц» отворяет жизнь под новым углом, Триер цинично исследует человеческие грани, правда, порой через призму порочности, а Кар-Вай сквозь сигаретный дым прошлого пытается поймать любовное настроение, хотя бы на мгновенье. Все чего-то хотят, желают высказаться, — кто-то прямо, кто-то витиевато, — так чтоб запомниться, запечатлеть момент вечности и увековечить его в нетленности. У Ким Ки Дука тоже есть свой стиль киноязыковой коммуникации: он «рассказывает» молча. Притом краше любых слов, ведь последние часто полые, в них нет конкретики и искренности, по крайней мере той, что кореец выражает взглядами, прикосновениями, вздохами, взаимосвязью человеческих внутренних механизмов. По-другому он и не умеет, такова его молвь, но именно в «Пустом доме» безгласность обретает конечную и идеальную форму. Тэ-сук перманентно молчит, даже когда в одном из домов замечает страдающую от побоев мужа Сун-хву, которая несчастлива в браке и, как ни странно, тоже молчалива. Однако это не помешает ему влюбить её в себя, да ещё и отомстить за неё подонку-супругу. Две затерянные в захолустьях души, так ли обязательны слова? Два одиночества, движимые по смежным орбиталям, которые подчас соприкасаются. Безгласность оттеняет полноту их взаимопонимания, потому они и будут молча и платонически исследовать друг друга, вместе менять одну квартиру за другой, скитаться, точно одинокие «Пилигримы» Бродского, «мира и горя мимо».
Но за покрывалом их подлунной укрылась пустота — шуньята, познание которой первостепенно как для буддизма, так и для самого Ким Ки Дука. Можно попытаться заполнить её примериванием чужой жизни, фотографированием себя на фоне чужих портретов как напоминание о том, что ты тоже часть сего мира, или починкой чужих предметов как облегчение от неисправности собственной жизни, и даже местью посредством мячей для гольфа и освобождением сокрытой боли тем же способом. Однако в конечном счёте шуньяту возможно постичь только через медитацию, разрушая обычное понимание себя. Тэ-сук постепенно начинает это понимать: сначала он заставляет сокамерников увидеть несуществующий мячик для гольфа, а после сам растворяется в пустоте, размывая грани меж двумя мирами. Но бесследно ничто не исчезает, что-то всегда остаётся, в чьей-то памяти или грёзах. «Как на пустоту взирай ты на этот мир», — говорит Будда, — и Ким так и смотрит на него, учится с каждым фильмом, равно как и его герои. Пока другие покоряли кинематографический олимп, он уверенно, но медленно к нему подступался, сумев открыть в своём творчестве нечто потустороннее, дзенское и трансцендентное. А может быть, и пустое, непостижимое.
Нечто похожее на фрустрацию или мираж рождается к концу фильма. Корейцу трудно сказать, реальность или сон тот мир, в котором мы живём. Да и можно ли найти простой и верный ответ на сей вопрос? Никто не может знать наверняка: Эйнштейн свяжет это с сознанием, Уэлш снова заговорит о безумии, а Фрейд запутает пуще. Впрочем, не легче ответить кто сам Ким Ки Дук? Мизантроп, скрывающий свою сущность под маской кармы? Затворник, пытающийся изукрасить своё одиночество иллюзиями? Патологический человек, повествующий о своей боли? Дьявол, опускающий своих героев на самое дно терзаний и мук? Господь, поднимающий их к вершинам мироздания, приравнивая к вечным образам любви и одиночества? Последним особенно трещат его кадры, особенно в «Пустом доме», где одиночество не выглядит наказанием, оно скорее спасение и некий экилибр меж двумя мирами, — прозаичным и потусторонним, — между Сун-хвой и Тэ-суком. Она запомнила его образ, — так сильно, что смогла разглядеть его в пустоте и даже дотронуться до него или поцеловать. Они тени одиночества, которые замкнулись в себе, друг в друге. Их мир стал полупризрачным, они сами сделали его таким, соединившись в духовном измерении. Не о такой ли любви к Беатриче воспевал Данте? Ким Ки Дук вышел за пределы разума, очутившись вне времени и пространства, где сплетаются души, а бренные тела тлеют в своей безысходности. Он снова сбил с толку, обескуражил и потряс, оставив тягостное послевкусие, словно что-то застряло внутри, что-то волнительное, что-то приятное. Скажи мне, Ким, как тебе так удаётся? Хотя не говори, не нужно, сохрани это в секрете, иначе оно утратит магию. Спрячь его в глубине души и сбереги. Для себя, для меня. Пожалуйста…
Давай помолчим вместе.