Маски и лицаИзвестно, что актер Джон Кассаветис был настолько увлечен режиссурой, что свои гонорары тратил на съемки полнометражных фильмов, которые расходились с общепринятым в то время видением того, каким должно быть кино. Было ли это дорогим увлечением или Кассаветис точно знал, что он делает, но этот популярный актер и маргинальный режиссер стал открытием не для индустрии кино, но для одноименного искусства. В лице Кассаветиса Америка получила одного из своих самых значительных авторов, давших дорогу независимом кинематографу.
Его четвертый фильм «Лица» повествует о стареющей паре, которая в поисках новых ощущений разбредается в разные стороны и оседает на алкогольных афтепати. Утомленный семейной жизнью Ричард просит развода у своей жены Марии и собирается уйти к молодой проститутке, которая «умнее, чем кажется». В расстроенных чувствах Мария едет с подругами в клуб и снимает не менее молодого жеребца. Танцы, веселье и смех могли бы длиться до утра, но камера то и дело выхватывает лица героев, преисполненных страданием, и вот в какой-то момент это страдание прорывает наружу, сквозь экран.
Описать «Лица» кажется трудной задачей. Это достаточно авангардный фильм, ткань повествования которого составляет ряд вечеринок и поток едва связной речи. Причем сюжет разворачивается сразу на двух уровнях: уровне действий персонажей и уровне выражения их лиц. Первый уровень максимально фальшив. Он фальшив настолько, что зрителя утомляет бессмысленность происходящего. Алкоголь льется рекой, не думая заканчиваться до самого конца, и, возможно, этот сюжетный пласт мог бы существовать сам по себе, однако, лица персонажей проговаривают свою правду, которая постепенно, капля за каплей, захватывает место на экране. И это не фигура речи. Кассаветису невероятным образом удается достичь вербализации выражения лиц. С помощью техники импровизации на съемочной площадке он добивается самых подлинных эмоций, которые будучи вставленными в художественный фильм образуют зазор между фальшью даже хорошей актерской игры и правдой жизни. Эффект получается оглушающий. Ты наблюдаешь, как простая затаенная человеческая боль на протяжении полутора часов скапливает и вдруг прорывается. Здесь, даже если ранее смотрел фильм через силу, хочешь не хочешь, а прильнешь к экрану.
Тут вообще нет счастливых или хоть сколько-нибудь удовлетворенных жизнью людей, несмотря на их немалые состояния. За каждой оборванной фразой диалога скрывается какая-то фрустрация. Что-то можно угадать, а что нет. Скажем, вот женщина за сорок отказывается танцевать с молодым парнем, но ее все же уговаривают. Она делает пару неловких движений, и он отпускает какой-то комментарий или смеется. Было очевидно с самого начала, что женщина очень стесняется своего возраста и неумения танцевать, но внезапно она начинает об этом говорить, почти кричать, и от этой искренности становится не по себе. Когда лица, не маски, начинают говорить, это пугает. Пугает близостью персонажа к зрителю, потому что зазор между маской и лицом, который вскрывает Кассаветис, определенно есть у каждого человека, но ведь никто не может посмотреть на себя со стороны в этот момент истины. Что еще хуже, никто не ответит на вопрос, в какой момент лицо сдает тебя.
Этак картина об уязвимости и о жизни, которая прошла зря. О несчастье повседневности и смехе как попытке это несчастье скрыть. Кассаветис совершает настоящее режиссерское таинство и стробоскопами вытягивает это несчастье наружу. Падают маски и под ними открывается человеческая бездна.