наш день, только подкрашенная в светлые тона ночьАнтониони, расписанный им конспект по глубине и природе человеческого инферно, лишь свидетельствует состоянию сна, закату, болезни, безумия. Странное блуждающее предчувствие, в тяжелом ракурсе нуара, новой ‘dolce far niente’ жизни и богатой ночной вечеринки. Нарочито чужой и холодной, относительно итальянского ‘il boom economico’ и послевоенной волны ‘la rinascita’. Попытка погружения в чуткое творческое присутствие, созерцательную тишину размышления, неудовлетворения. Заглушенное бременем привычек в обычной жизни, и непроглядно скрытой за удовольствиями в среде преуспевающей, интеллектуальной.
при Соррентино, куда более худший сценарий, даже повторно, приобретёт гораздо больше красок. Пусть даже где-то и совершенно надуманных. Несмотря на всё те же ‘открытия’ и всё тоже угасание, привыкание, немолодость – его ‘вечер’, полон как шума ненужного праздника, так и безмятежного поиска, воспоминаний, воодушевлений, а утро – ярко обеденного света
Кризис современного мира (или всмотра в свою ‘la notte’) в художественном не(вос)приятии низкого, непостоянного или утрачиваемого чувства. Возрождение уступает теме вырождения, относительно редко высокого представления о цене замысла, направлении и выражении его в искусстве кино. Антониони осветил малую, окружавшую его, действительность, и уже такая ночь стала не только центральный триптих отчуждения самого режиссера, по схожей эстетике она оказалась в середине другой трилогии – где-то между «сладкой жизнью» Феллини и «затухающим огоньком» Луи Маля.
