Как древний пращуров сказ повествует…Я никому никогда не говорил, что для меня
она значит. Даже ей.
Болят бусинки, исчезая по одной, и совсем
не болит ниточка.
Сегодня я сорвал с нее бусы, и они рассыпались
по траве.
Она думает, будто я ее ненавижу.
Имантс Зиедонис
Если дарение мотоцикла откладывают до поступления в институт, железного коня из кладовой можно просто украсть и неожиданно получить в подарок реку с картины на стене, живую, отражающую в себе лесную листву берегов. Если бы это было единственное преступление за день! Кто мог подумать, чем обернётся обращение к мальчишкам – сопроводить пышную свадьбу, выполнить небольшое поручение? Им сказали, что женится важный человек и что у невесты прекрасное платье, привезённое из Австралии. Обманули – что там платье? Юная, странная, каменно несчастливая, прячущая за непостижимостью строгой красоты все тайны на свете, не невеста, а дух немыслимого и дерзкого счастья, она взяла на «слабо», и как произошло это новое воровство, Марис уже и сам не заметил.
Улдис Браунс, создатель этой киноистории, родился на земле Курземе, в крестьянской семье, – удивительные по красоте места, в чём-то близкие российской Псковщине, древняя культура места и быта. Крестьянин прикасается к почве своей земли руками; так, как слепой, он узнаёт землю и Землю, и оттого видит иначе, чем смотрящий (только) глазами. Это видение передается по наследству. Браунс учился в Москве, стал режиссером документальных фильмов, адептом школы Дзиги Вертова. Его единственный художественный фильм – «по-документальному» чёрно-белый, от красок уводящий к графике, от цвета к вещи, от видимости к сущности. А эксперименты монтажа продемонстрированы уже в самом первом кадре фильма, с одинокой лошадью, мечущейся и словно тающей под жарким натиском мотоциклетных групп. Его художественный фильм по-документальному внимателен к приметам жизни и времени: он по-своему памятник советских времён Латвии. Но, не по-советски свободный и раскованный, Браунс создал фильм, заставляющий вспоминать итальянский неореализм и близкие к ним фильмы: «Дни любви» Де Сантиса, к примеру. Хотя история двоих у Браунса «севернее», спокойнее, целомудреннее.
Определение «молодежный манифест», которое применили к фильму в справочном материале интернета, и верно, и нет. Манифест, да ещё молодёжный, должен быть громким заявлением, другое дело, что всё, где есть молодёжь, превращается в манифест; юные склонны попирать то, что веками считалось правильным, не слушаться. Коли так, в «группировке» «крутых мужиков» на гремящих машинах, одна из которых взята без спросу у мамы, конечно, есть протест, есть вызов, есть доброе британское рокерство. Впрочем, живи Марис с дружками не в советском Курземе, а в стародавней Курляндии, он от избытка сил загонял бы лошадь, ловя лицом ветер. Какая разница, убегать из душной квартиры, где река только на плохой картине на стене, или из стен замка? Такой побег и приобщение к «иной» группе есть своего рода инициация. Фильм как раз о человеке, пошедшем в байкеровское стадо, считаемое стаей, но отбившемся от него, ставшем каким-то латвийским цыганом (угнал «коня», украл девчонку…) Но, конечно, герой Гаудиньша, как и героиня Янсоне, европейцы, аристократы по духу, – и оттого дерзость сочетается в них с рыцарственной элегантностью. От молодёжного, то есть острого, наперекорного, фильм как раз увёл к вечному и вневозрастному. Роуд-муви, дорожная эпопея, на глазах пропитывалась лирикой, едва уловимой нотой сентиментальности, претящей любому молодому существу, но нормальной для взрослеющего. Бесшабашность порыва оборачивалась осознанием сакральности и величия связи, казавшейся случайной, связи, требующей стихийного венчания и даже крещения. Фильм превращался в повесть о том, как формируется душа скитальца, не рокера, не байкера, но искателя. Искателя, подобно Парцифалю, того Грааля, что был у него в руках, но ушёл, отдалился, исчез, поманив, возвысив. В фильме об утрате нет радостного утверждения свежего и нового как железного и громкого. Скорее, есть утверждение о вечной молодости всего настоящего.
Безусловно, сценарист был волен намеренно «выставить» на пути парочки и разухабистый сельский праздник, где можно рассмотреть и схватить взглядом так много лиц, так много человеческих движений, и забытый Богом хутор, островок древней мудрости. Но любой путешественник по окрестностям Кулдиги, родины режиссёра, увидел бы этот ветхий и прекрасный, намоленный и выхоженный ногами, выпестованный руками кусок мира, эти серебряные водопады Вентас-Румба и Алекшупите, увидел бы и выронил из сознания мелочи обыденных дел. В конце концов, в жизни, как и в кино, действительно бывает миг, сотканный из пределов и средоточий, миг, в котором всё окружающее служит доброй или злой судьбе.
Серебряные брызги воды, серебряное солнце на спицах колеса, солнечное лицо ослепительно юной невесты, маленькие светила качающихся цветочных головок, – как прекрасен свет, заменяющий цвет! Как странно сцепляются в фильме оттенки и шорохи травы, листьев, с медленными звуками почти старинной музыки, от стилизаций переходящей к баховскому «Ich ruf zu Dir», и как люди в кадре то чужеродны, то ложатся на полотно верными силуэтами. Камера возвышается, открывая взору квадрат покоса и маленькую белую фигурку, в прямом и переносном смысле попавшую в лабиринт. Камера отдаляется, чтобы создать готический собор леса с тянущимися в небо колоннами деревьев и льющимися потоками из небесных окон. Камера поднимает в небо, спускает в пещеру, окунает в звенящий холод реки, где в струях воды змеятся волосы, сияет улыбка. Камера любуется лицами, телами, жестами двух безупречно красивых, в точке бутона, героев. Взгляды, обещания, страх, гнев, бахвальство, застенчивость, первые желания и победительное целомудрие, – как можно было так удержаться, не допустить ни одной фальшивой ноты?
Как объяснить шедевр, как объяснить дыхание человека, его взлёт перед смертью, его то странное, что другие захотят назвать любовью, да осекутся, не посмеют говорить там, где надо понимать без слов? Сто белых коней надо непременно увидеть ей, прежде чем выйти к мужчине, но, вспомним, в начале фильма единственный конь растаял, словно на земле коней свершился апокалипсис. Юной женщине надо непременно сберечь чистоту белого платья. Мужчине непременно надо вырасти. К самому завершению только и понимаешь ошарашенно, что фильм был – с самого начала – зовом. Горьким криком раненого человека, который любил, оказывается, не мотоцикл, а да, конечно, – свист ветра в ушах, и пощёчины зелёных листьев, и полёт с горы вниз, и вечную дорогу, и предчувствие неслыханного счастья. Увы, проклинай, благословляй, моли, срывай горло в бесполезном крике, – Инесе! – великому надо непременно остаться несбывшимся. А фильму, сумевшему прикоснуться к великому, нужно остаться малоизвестным, чтобы, как сокровище, находиться снова и снова.
