Красавица, Чудовище и волшебство без волшебницыОбращаясь в самом начале своей ленты к непосредственности детского восприятия, Жан Кокто несомненно лукавил, ведь его «Красавица и чудовище» сказка лишь наполовину. Кокто пришел в кинематограф из литературной среды. Будучи в первую очередь поэтом, он поселил в кадре Евтерпу и Эрато, а сам стал Орфеем нового времени. Холодная эстетика полупустого замка, темный лес, преклонивший кроны — созданный режиссером мир словно сошел со старинных гравюр и потертых книжных иллюстраций. Мрачная магия европейской сказки переплетается с велеречивостью французского символизма. Избыточность декораций и демонстративная речь героев соседствуют с простотой фабулы. Не выделяясь среди прочих чувств, нежность в «Красавице» едва алеет — Белль не признается в любви к Чудовищу, а тот не строит из себя утонченного аристократа, напротив, стыдливо раскаивается в собственном скудоумии. И в тоже время фильм пестрит оттенками поэтизированных чувств — восторженность, ужас, преданность, зависть. Из непременного преодоления противоречий медленно рождается союз двух благородных душ. А контраст между обыденностью и романтизмом лучше всего виден в противопоставлении сельского дома Белль и мистического замка Чудовища, в котором в роли слуг выступают живые статуи, а пространства комнат нарочито огромны.
По уверениям современников фильм был буквально выстрадан в условиях послевоенной разрухи, тормозила процесс съемок и болезнь Кокто. Однако ни что не выдает трудностей — каждый кадр, словно законченное произведение, композиционно выверенная картина. Ограниченный в техническом плане, Кокто использовал любые возможности придать фильму волшебства. Замедленная и обратная съемка, игра светотени, «живые» декорации, детальный грим Чудовища — через простые решения француз добился потрясающего визуального эффекта. Во многом поспособствовал успеху ленты и главный актерский дуэт. Восторженный взгляд Джозетт Дэй, возможно самая значимая роль всей её жизни, быть может так режиссер представлял себе ангела. А Жан Маре, спутник жизни Кокто, выступает сразу в трех ипостасях, никогда не пересекающихся, словно олицетворяющих разные этапы жизни одного и того же героя. Недаром концовка ленты не имеет однозначной трактовки — фильм без волшебницы, но полный странного волшебства, он оставляет после себя не так уж и мало вопросов. Но тут поэтические начала режиссера берут верх над рационализмом — из плоскости символизма фильм плавно перетекает в сюрреалистическую впадину, где так и оставляет зрителя, укрывая поверх накрахмаленной и обшитой изящными нитками сюжетной канвой.