Спокойная поверхность неподвижных сценарных водЕсли полистать лозунги революционной молодежи Франции конца 60-х — начала 70-х годов прошлого века, бросится в глаза, что тогда требовали не столько революции, сколько жизни, настоящей жизни, без масок, лжи, компромиссов, запретов, футляров и прикрас, жизни дерзкой, творческой и абсолютно бесстрашной. Вот, например:
Под булыжниками мостовой — пляж!
Радуйся без препятствий!
В обществе, отменившем все авантюры, единственная авантюра — отменить общество!
Вся власть воображению!
Запрещать запрещено.
Революция невероятна, потому что она настоящая.
Это очень молодые требования, и они, в общем-то, присущи многим и многим поколениям юных, в каком бы веке они ни жили, в каких бы одеждах ни расхаживали — романтиков, нигилистов, хиппи, панков и т. д.
Требование жизни от нежити — от тех, кого не считаешь живыми, это прекрасно. Только через разрушение своего не добьешься, надо искать способы созидания. Самое созидательное на этой планете, судя по фильму Оливье Ассайяса, — любовь и творчество. Жиль (алтер эго режиссера) сумел сплавить их в единое целое (живопись, кино и романтическую привязанность к девушке), выбрал путь созидания и получил самую главную свободу на свете — быть собой и рассказывать об этом создавая, а не разрушая. Банально? Наверное, да.
Вопрос: неужели для того, чтобы сказать все это, стоило снимать фильм с привкусом историзма и политического послания, с призвуком ностальгии по временам, когда все были вместе, и даже разобщение (троцкисты, маоисты, коммунисты и т. д.) выглядело как единый порыв к искренности и свободе? Ответа у меня нет. И кино в целом мне не понравилось. Не из-за этих красивых вечных банальностей, о которых выше. Есть несколько других причин.
В стародавней пьесе драматурга Александра Володина одна героиня произносит фразу: «Если нужно будет, я, может, все отдам, а вы еще подумаете». Энтузиазм, горение, восторг, правда, которая лихорадит, готовность ради нее на все-все-все и оголенное осуждение обывателя, который предпочитает покой и полумеры… Этого в фильме нет. Некому в нем сходить с ума, корчиться в лихорадке прозрений, кричать: «Не дам спать никому!», ну, т. е. жиреть, стареть, врать, обрастать коконом комфорта. Некому вдохновенно, цельно любить жизнь, не представляя себе никаких компромиссов с нею, не желая довольствоваться второразрядным, ненавидя приспособленчество и снисходительность взрослости. Некому…
Есть там кадры с огнем, полыхают костры, горит дом, фигуры мечутся в смятении… Но внутреннего полыхания нет ни в одном герое. Плечом к плечу отвоевывать жизнь у старого мира? Заражать и заражаться страстью? Непоколебимо верить? Гореть мечтой? Ничего похожего. Что точно в них есть — это самонадеянность молодости. Они не летают, а ходят, не блещут глазами, а смотрят, не стремятся, алчут, жаждут, а лишь пытаются. Вот поэтому фильм лишен внутренней энергии и внутренней же поэтичности — восторга, иррациональности, эйфории. Максимум, что можно сказать о нем, он поэтичен внешне, вспомним хотя бы белое платье возлюбленной героя или тонкий профиль рыжеволосой девушки-танцовщицы.
Вопрос: не с критикой ли подходит к своим молодым, к их способу жизни режиссер? Точно нет. Скорее, с памятью. В результате получается, что строители будущего даются сквозь запыленное иссохшим временем стеклышко ностальгии, настолько запыленное, что непонятно, с благодарностью или тоской вспоминает свою молодость автор фильма, со слезами или с радостью, с сочувствием или с холодной мыслью. Эта «запыленность» заражает динамику, эйфорию, аффект революционности молодости статикой: герои не стремятся, а ходят, не сверкают глазами, а смотрят, не горят, а теплятся. А еще порой кажется, что не живут, а бегут от жизни.
В старинных романах, по извечной схеме, герой непременно находит то, что искал, но не там, где ожидал найти, не так, как предполагал и хотел. То же самое (несмотря на всю революционность героя и желаемую им новизну) случилось и с Жилем. Жизнь (со всей увесистостью традиционности, опыта) всегда оказывается мудрее бунтарей и романтиков, неистово жаждущих перекроить ее устройство под свои представления о правде. То же, копейка в копейку, случилось с хрестоматийными бунтарями — Базаровым, Чацким, Раскольниковым… Пионеры позабыли о пионерских мечтах, уже не слышат сигналов горна, и их красные галстуки развязались и поблекли.
Странно, очень странно… Казалось бы, фильм про жажду революции, про страсть к переменам, про жизнь на краю времени и смерти. Однако абсолютно не чувствуется не то что острота драматизма, но даже движение драмы ощутимо с трудом, противоречия почти не заметны, особенно внутри Жиля (ушла одна (девушка, революция, причина жить) — пришла другая). Тишь да гладь, спокойная поверхность неподвижных сценарных вод…
И ведь, если вглядеться, вокруг героев в общем-то хорошая жизнь, не кошмар, не адова бездна. Совершенно непонятно в результате, к чему им бунт, драки и прочие манерные выходы в революцию. Меня одно только всколыхнуло посреди всеобщей идейной невнятицы режиссерского послания, лозунг французских «шестидесятников» «Вся власть воображению!» был визуализирован в финале честно, искренне, вовремя и очень красиво, и не в революционном, а в творческом ключе (кинокадр с растворяющейся в солнце девушкой). Но опять же, не банально ли?