Что ни говорите, но первые десятилетия советской власти вызывают ощущение массового помешательства — активного деятельного мессианского. С поступками, которых в нормальном состоянии стоило бы стыдиться именно по причине их феерической инфантильной глупости.
Взрослые, выросшие в традиционной среде, с мамой-папой, культурными корнями, привычным бытовым укладом, без патологии сознания или многолетней, с рождения, промывки мозгов, вдруг ни с того, ни с сего начинают рисовать фигвамы, отвечать Чемберлену, изображать пропеллер, мировую буржуазию или освобождённый труд, с восторженно-идиотическим оскалом нести самодельные транспаранты с наспех намалёванными глупостями, стройными рядами вышагивать перед горсткой таких же полоумных прохиндеев и т. д. и т. п. Со стыда ведь сгореть, сквозь землю провалиться.
Иногда снится сон, будто оказываюсь голым в людном месте. Просыпаюсь в холодном поту. Эти же — по собственной воле и с видимым удовольствием.
Попав в подобную ситуацию, любой психически здоровый человек почувствует себя, как минимум, неловко. — Что я тут делаю? — спросит он, стягивая бутафорский колпак и отклеивая нос. — Только бы в ютуб не выложили.
А есть ведь ещё и мозговой центр дурдома — доморощенные авангардисты и остальные революсьонэры от искусства с их победами над солнцем и прочей картонной дребеденью. Эти-то и вовсе классическое образование получили, во всяком случае, гимназию точно окончили. А потом хрясь — и мошонку к брусчатке. Как же так? Как такое вообще могло произойти? — со стыда ведь сгореть.
Что это было? Испытание пресловутого газа Эр-Эйч?
А потом, лет через десять, сбрендивших взяли и прихлопнули. Творческую, если так можно выразиться, элиту. Заколебали уже фигвамы рисовать.
Безумие показано в основном — всю вторую половину картины — на примере насильственной советизации диких народов Севера путём демонстрации им условных квадратов Малевича.
Вот, собственно, и всё, что можно сказать по содержанию.
Откровенная бредовость предмета диктует условность формы. Явный бред просто не может быть воплощён в форме реальности. Форма тут — мягкий гротеск, лубок, даже вертеп, Кустурица без цыган. Сделано фанерно, нарочито по-пролеткультовски — силами художественно самодеятельности, будто в подражание персонажам.
Поэтому периодически возникает ощущение нудятины с претензией. Но окончательно хоронит всё концовка, в которую автор подогнал-таки обличительного чугунного сурьёза и подвёл жирную нравоучительную черту, прямую как рельса.