Прогрессивное поколение, несущее за собой новые стандарты культуры и новое мышление — и маленькие племена, живущие тихим и мирным привычным для них укладом, со своими устоями, верованиями, традициями и чаяниями.
Груда винтиков одной огромадной машины под названием «советская власть» — и отдельно взятые живые люди, и в двадцатом веке не разучившиеся верить в то, во что верится, а не в то, что навязано кем-то извне.
Противостояние двух культур, извечное и непрерывное.
И все эти советские «герои», столь яркие, столь свежо и ко времени мыслящие на первый, поверхностный, беглый взгляд на поверку оказываются абсолютно однотипными, будто на головах у них одинаковые серые (или алые) мешки, и тексты им всем писал один человек, и интонации раздавал он же, и мимику, и жестикуляцию.
И идут они все дружно, с просвещением, с тем, что нужно, по мнению власти, насадить, и насадить в кратчайшие сроки, со всем этим авангардом, новомодно-бессмысленными фильмами, терменвоксами, роддомами, школами, заводами и пароходами — а оно не насаживается.
У жителей Казыма — свой мир, и мир этот люб им, как и сама их бесхитростная, по меркам советчины, жизнь. Со всеми богинями-кошками, сёстрами-совами, масками-слепками лица на свежевыпавшем снегу, одеждами из шкур и куколками пляшущими. И с горловым пением. И с бубнами, разумеется, с бубнами.
И эти маленькие люди оказываются на поверку большими, а Власть — маленькой и бесхребетной, пусть и на несколько дней.
Пусть мятеж и подавят в итоге.
Пусть и будут первые дети советской Югры петь не менее советские песни и учиться в не менее советских школах — это-то как раз предсказуемо и понятно ещё с самого начала фильма.
Но весь этот разноцветный, калейдоскопический, яркий и по-детски наивный мир, показанный Федорченко — он сердцу настолько приятен, и душа на него откликается столь легко, что смотришь и думаешь — а, может, и ну их, авангадры и терменвоксы, космические корабли и полеты на Плутон, может, небо-то — оно и не наше вовсе, а тех, кто дальше и много значительнее нас, а нам бы научиться хотя бы на земле жизнь жить так, чтобы она не только стала нам домом и кровом, но и мы ей — друзьями?
Может, всё много проще и искреннее — воспевать то, что видишь и чувствуешь, говорить и делать лишь то, во что веришь, жить со светом внутри, ничего не бояться и стоять за свои убеждения до последнего?
Может, счастье-то — вот оно, на кончиках пальцев — лубяные домики да длинные перья, вечерние посиделки и тихая, неприметная, но абсолютно полная жизнь?
В таком режиме и в двадцать первом жить много покойнее — да и дышится привольнее в разы.
И игра — да, она на грани гротеска, и патетика зашкаливает, и все первостепенные персонажи плоские и невыписанные — так они и должны такими быть, они всего лишь голоса системы, к чему им лица?
Хватит с них и маленьких любовей, и маленьких мечтаний — это то немногое, что у них осталось от них самих.
Много важнее идеи, ещё важнее — то самое небо.
И этот здоровый воздушный шар с надписью «Наркомнебо» — и выстрел в голову вместо полёта.
Вот это важно, и на это стоит смотреть, и ещё раз смотреть, и пересматривать — пока не увидится главное; пока незначительные кусочки этой мозаичной фрески, столь желанные для любого зрителя — актёрская игра, микромимика, диалоги, понятные и ежику тексты — а точнее, их отсутствие не перестанет вызывать удивление, а то, что на самом деле должно в сердце звенеть не зазвенит колокольчиками; пока душа не проснётся, и вся эта въевшаяся в сознание системность не отойдёт на второй план, а лучше бы и совсем испарится.
Вот для того подобное кино и живёт, для того и создаётся оно, несмотря на всю неоднозначность оценок, несмотря на недоумение зрителей и опустевающие к середине показа ряды в кинозалах — чтобы те, кто остались, поняли, что они живы, и что и вера в них есть, и душа на месте, и сердце дрожит и пульсирует, всё работает так, как у человеков, а не машин; что сопереживают они не своим, казалось бы, согражданам, а этим маленьким светлым людям, и что хочется-то чтоб в жизни всё было как у них — честно и по-настоящему.
И это настолько кропотливый, вдумчивый труд и команды, и актёрского состава — расковырять всю эту мерзлоту хотя бы в одном зрителе из сотни, что тем, кто за такое берётся, нужно или памятники где-то на небесах устанавливать прямо при жизни, или к самой этой жизни пару сотен идеальных дней прибавлять.
Хотя им и так небо раздаёт, это видно — иначе настолько глубоких вещей творить они бы попросту не смогли.