Со времён бархатного брежневского авторитаризма вопросы социального неравенства, социальной несправедливости, социальной напряжённости — вообще социальные вопросы как таковые, по недосмотру или по умыслу автора попавшие в литературное произведение, ещё хуже — в театральную постановку или же киноленту, начисто отбивали охоту читать и смотреть, вызывая мучительную изжогу.
Особенно свирепствовала она на фоне этнически чуждых окраин, щедро сдобренных восточным колоритом. Условный Бангладеш активировал неудержимую рвоту и прочие физиологические отправления. Родители называли такую тематику «тяжёлым прошлым башкирского народа».
- Ну, как фильм?
- Тяжёлое прошлое башкирского народа.
- Ясно.
Это был вердикт, вынесение которого ставило крест не только на дальнейшем ознакомлении с артефактом, но и вообще на сколь-нибудь серьёзном его обсуждении в приличной компании.
Возможно, нас просто перекормили баландой, но это, увы, необратимо. Возможно, юных, вернее, молодых категории 35-, неиспорченных агитпропом, и не мутит вовсе. Тем более, визуально картина безупречна.
Все говорят: Чехов, Чехов.. . — ни разу не видел я Чехова. Где он там?
Странно не понимать: Чехов — последний, от кого можно услышать «Как ты можешь пить чай, когда народ страдает?!», да и то в качестве едкой иронии.
Нельзя же настолько серьёзно, в лоб читать русскую классику. Тогда уж не Чехов это, а Горький. А то и цельный Ильич из табакерки картавит: «страшно далеки они от народа».
А ведь лента как раз об этом. О том, как страшно далеки болтуны-бездельники, искренне считающие себя умственными тружениками, от народа. Пьют чай, тогда как народ страдает. Их это по всем приметам вроде бы даже мучает. Но всё равно страшно далеки, живут в стеклянном мире, заняты исключительно собой и не совсем, похоже, понимают что происходит. Или даже совсем не понимают. Атрофия чувств, да ещё и амнезия. Состояние душевного анабиоза. Зимняя спячка.
Плюс тягучий, безумно красивый, депрессивный ландшафт. Высокопрофессиональная камера. Да вообще всё на высшем техническом и живописном уровнях. Не пальцем делано.
А повествование меж тем рыхлое, без нагнетания и разрешения, без кульминации и столь любимого Чеховым ирреального элемента. И ружья со стен не стреляют.
Неожиданно Достоевского приплели с самым его дешёвеньким цирковым — сжиганием ассигнаций в печурке. Потом вдруг Тузенбах всплыл с такими знакомыми сетованиями на нелюбовь к себе.
А могло ведь его и вовсе не быть. Никто тут не обязателен. Пьесы не получилось. И не в том дело, что где надо не шарахнуло, а в том, что автор не знает где надо. Марля и расползлась, не собравшись.
У Чехова вот как-то получалось, но секрет он унёс в могилу. Теперь не спросишь.
Жаль, что всё так кончилось. Были ведь у Джейлана бесподобные ленты. Одна точно была.
Даже две.