Изнеженная жестокостьК напоенным до краев эротикой, сладострастием безумия и социобиологическими рекурсиями произведениям популярного французского писателя армянского происхождения Филиппа Джиана с конца 80-х обращались режиссеры Ив Буассе, Жан-Жак Бенекс, братья Ларье и Андре Тешине, но лишь Бенекс в своей культовой ленте «37,2 по утрам» 1986 года смог более чем достоверно передать ту многофактурность и изощренную перверсивность прозы Джиана, подобрав более чем адекватное — на тонкой грани дозволенного, впрочем — ее переложение на киноязык и эстетику угасающей Новой волны, тогда как все прочие постановщики, бравшиеся за книги порочного француза-постмодерниста, вязли в бытовой и личностной шелухе, в итоге чего последующие экранизации теряли в базовой авторской философии, но выигрывали по гамбургскому счёту в своей предпочтительной жанровости. И лишь экранизация романа «О…», кинокартина «Она» 2016 года сломила стены тотального невосприятия и разночтения прозы Джиана, заодно вернув утраченное реноме некогда главному поставщику жестоких сексуальных игрищ Полу Верховену.
Следует отметить, что «Она» с игривой непосредственностью тасует все жанровые карты, ведь, строго говоря, фильм Верховена представляет из себя воистину дикую смесь психопатологической драмы, эротического триллера и черной сатирической комедии, подспудно дополненной элементами пресловутого эксплуатационного кинематографа «rape & revenge». Однако такие контрастные души чересчур разных жанров не мешают быть фильму по-настоящему сбалансированным, снятым предельно приглушенно и на полутонах, не оставляя на антресолях несомненную детективную интригу фильма и постепенно приводя зрителей к достаточно язвительному, псевдошокирующему финалу, итожащему весь монолит кинотекста строго по хардкору.
Верховен в этой картине прибегает к неоднократно апробированному в «Четвертом мужчине» и «Основном инстинкте» художественному методу создания фатальной ложности происходящего на экране, тем паче попутно размышляя не только о неумолимом распаде конкретной личности, но и выходя на более универсальное высказывание о притягательной природе жестокости, о пробуждении притаенных где-то в глубине души, сознания, своего сущностного воплощения опасных и тайных страстей, приводящих не столько к свободе aka либертинажу, сколь к полной деконструкции, деградации, депривации устоявшихся правил бытия; пинки в сторону зажравшейся буржуазии воспринимаются как некое необязательное дополнение к мизантропической философии фильма, одновременно кривозеркалящем мещанской неге «Их» Малгожаты Шумовской — там, правда, безобидному и сознательному в ряде случаев проституированию было дано смиренное оправдание, Верховен же новозбранно ищет плюсы и, что неудивительно, находит их в истории о шерстяной краже и мнимой лакированности сытого общества. Ибо внезапно ли(!?), но самым нормальным персонажем среди всей европейской семьи в самом что ни на есть глобальном масштабе госпожи Леблан оказывается ее насильник, и, несмотря на внутреннюю логику повержения носимого им зла, он куда безобиднее, чем его всамделишно наслаждающаяся болью жертва, в которой зеркалится, рассыпаясь на тысячи осколков, пресловутый закат Европы.
На подсознательном уровне Мишель желала встретиться с насильником, дабы потом окончательно саморазоблачиться, но ирония самой ленты в том лишь, что разницы между саморазоблачением и саморазрушением Мишель упорно не замечает, и привычно желаемое — субъективная сублимация — принимается за действительное, а стремление уравновесить нарушенный статус-кво выглядит не более чем блажью, моральным релятивизмом в терминальной стадии своей инволюции. И вряд ли выглядит совершенно случайным приглашение на главную роль Изабель Юппер, которая в образе Мишель лишь в очередной раз примеряет на себя развратное платьице неприметной, но асоциальной современницы, бетонируя собственные амплуа из картин Ханеке, Оноре, Брейя или Хоакима Триера, при этом режиссерский кинотекст отсылает и к бенефису трио Бенекс-Англад-Даль.
В сущности же режиссёр Верховен привычно меняет акцентацию восприятия центрального персонажа — в итоге чуть ли не намеренно происходит сличение Кэтрин Трэммел и Мишель Леблан. Впрочем, большая неоднозначность таится за личиной писательницы-бисексуалки, охотницы и жертвы, играющей не по правилам мужского мира, мужчин умевшей обманывать изощрённо и неприкрыто агрессивно — впрочем, то была социальная модель поведения девяностых; Мишель же, чья гендерная роль в социуме как альфа-самки и леди-босса слишком часто подвергается сомнениям и насмешкам, чуть ли не сразу после момента изнасилования и далее совершенно не тянет на роль невинной жертвы. Да и на поверхности все те же двойные или тройные авторские игры с реальностью, которые наблюдаются у голландского постановщика еще со времен экранного воплощения прозы Герарда Реве, в которой тщетно было отделить алкогольно-наркоманский бред героя от яви; в «Основном инстинкте» книга-реальность переплетались в зловещей дихотомии, а в новой картине Верховена реальность компьютерных игр лишь дополняет, но не заменяет тот ужас внешнего мира — Верховен стал в некоторой степени реалистом. Нарочитая холодность, бесстрастная хладнокровность Мишель вкупе с возведенным в абсолют собственного существования одиночеством буквально подчеркивает неспособность героини Юппер к нормальной социальной приспособленности, роль дочери, матери и жены не то что бы ее не прельщала совсем, но и слишком важной ее тоже не назовешь в деле личностной идентификации и самореализации этой женщины, которая изначально отрешилась от обыденных гендерных установок, своей в чисто маскулинном сообществе так и не став — карьеризм и тяга к порочным утехам обернулись по сути ничем существенным, в то время как игра с насильником парадоксально делает её бытие пускай и не самым нормальным, но хотя бы имеющем некую цель — как ни странно, познания, ибо незаконное вторжение полового террориста открывает в женщине ящик Пандоры, а сие ведь может быть и весьма приятным, снеся по итогу к чертям ту неброскую притворность и приторность. Пустота внутреннего убранства ее дома, лакированная безжизненность обстановки срифмовывается с тяжким опытом прошлого; все по Фрейду, детка, разве что Верховен позволяет себе и зрителю не ужаснуться такой (анти)героине, но поиронизировать не без сардонической усмешки над ней же. В конце концов, все мы в какой-то степени маньяки, так может стоит таки перестать лицемерничать?! Игра начинает доминировать в пространстве фильма, но игра эта в ту подлинность, от которой столь тщательно уходили в самих себя все без исключения герои фильма. Запустив процесс обратного познания собственного прошлого и переосмысления настоящего, Мишель в содействии с ее насильником неизбежно вытаскивают скелеты из шкафов у всех, под прицелом режиссёра не останется нетронутым ничто и никто, The game Is over.
