Только то кино вызывает радостные чувства, что снято самостоятельно. История Штыря и Чеснока, в общем логлайне напоминающая “Человека дождя”, обещала быть некой волной лёгкости в российском кинематографе, который пытается вынуть голову из песка и освежиться. Резвый старт, динамика, энергетика кадра, яркость актёрской игры поначалу действительно поражают своего зрителя, после чего ожидания переходят в разряд некой уверенности, что, безусловно, является ошибкой.
Нет, на самом деле, это самое натуральное, настоящее авторское кино, с собственным ритмом и съёмкой, с собственной жизнью и стратегией, собственным подходом, собственным стилем и изобретательностью, которые невероятным образом проходят путь от личностного колорита до собрания глупой стериотипизации. А уж та и в помине не имеет вопреки всякой логике должного разрушения. Изначально намеревавшаяся быть фарсом, картина так и не меняет своего характера, не доходя до абсурда и сохраняя дикую поверхностную криминальную канву. Небылицы здесь не становятся небылицами, а выглядят как реальность, что сразу убивает волну лёгкости наповал, отчего китчевая молодёжность становится айсбергом на пути преступной серьёзности. Фильм застывает между подходом к комичности и глупостью оружия, после чего его философия и отношение к нему меняются на сто восемьдесят.
Теперь весь фильм - это некий сгусток тотального дискомфорта. Заявленная как роуд-муви, картина отворачивается от своего основного предназначения - возникновения чувства свободы и путешествия. Здесь поездку главных героев банально хочется избежать и выйти из этой довольно симпатичной машины ещё в самом начале пути. И это отнюдь не только вина попутчиков. Почему событийность в пути следования выглядит не более чем структурным огрызком, избегающим раскрытия героев и нисколько не влияющим на их судьбу?
Попутчица исчезает так же резко, как и появилась, семья не нужна никому, даже режиссёру, поэтому не успев показать свой внешний вид, она сжимается в клубок и выплёвывает героев. А вступление в дело старых связей и татуированных лиц мужской неопрятной национальности является не больше, чем спешным сворачиванием дороги, шлагбаумом, когда у него закончились то ли средства, то ли желание быть похожим на роуд-муви.
Самое страшное, что в картинке, посреди динамики и мощности, посреди оголтелого энтузиазма, нет ничего объяснимого, во что этот энтузиазм мог бы трансформироваться. Зачем оператору искать новые ракурсы, если герои прежние? Зачем пытаться выдать кино дерзким и увлекательным, понятным тем, кто это кино не смотрит, если молчание в фильме - дороже золота? Зачем ехать, если вся демонстрация самобытности остаётся в точке отсчёта?