I wish you still feel pain even after you die.Я видел дьявола — на поверхности, до опыта просмотра, может показаться неосторожному зрителю очередной кинематографической интерпретацией истории о необходимой, если не сказать естественной, мести. Тематически фильм не отличается от других представителей этого поджанра боевиков, но содержательно выступает в качестве их полярной противоположности. Именно этот аспект работы Ким Джи Уна пробуждает в массовом сознании реакционные убеждения и бытовую мораль, которые без устали направляют в сторону фильма весь свой нравственно-этический арсенал. Подобная критика заслуживает особого внимания, потому что в отличии от чисто эмоционального непринятия, которое является вполне нормальной реакцией, она претендует на нечто большее, нежели апелляции к эмоциям, а значит представляет некоторую смысловую опасность.
Очевидно это или нет, но Я видел дьявола — это всецело авторское, но не жанровое кино. И если бы не относительно скромный бюджет фильма, его ждал бы кассовый провал, на который, например, зритель осудил Бегущего по лезвию 2049, также являющегося авторской работой. Вероятно этот неясный тезис мог бы служить предупреждением оптимистично настроенному зрителю, оградить его от просмотра и последующего негодования. Гарантия «авторства» обеспечивается здесь не сложностью нарратива, но радикализацией идеи, маркирующей сюжет и тон повествования. Однако эта самая радикализация позволяет фильму быть честнее, чем подавляющее число представителей когорты боевиков, культивирующих историю о праведной мести, которая выдает в качестве итога целенаправленное убийство. Сетование многих зрителей на «ненормальное» или шокирующее содержание Я видел дьявола должно, как бы странно это ни было, озадачивать их самих. Ведь они проводят разграничительную линию, которая как бы разделяет морально допустимые убийство и жестокость от невозможных и недопустимых, будто такая линия вообще может существовать.
Речь в этом случае заходит о том, что восприятие масс накладывает бессознательные ограничения на способ расправы, который протагонист применяет в отношении антагониста и прячет за ширмой допустимости содержательно тождественную идею незаконного и противоестественного действия, иначе говоря, того же убийства. Этический фундамент осуждения ослеплен до такой степени, что люди, которые так любят обвинять индустрию цифровых развлечений и кинематограф в частности, во всплывающих тут и там актах социальной агрессии, не замечает собственной противоречивости. Ведь ответственность за «порчу реальности» перекладывают на редких представителей кинематографа, которые только потому подвергаются нападкам со стороны бдительной общественности, что себе во вред абсолютизируют и обнажают характерный для всех представителей жанра посыл. В это время легион тематически идентичных боевиков пользуется санкционированной внешними силами индульгенцией. Короче говоря, претензии в отношении насилия в своей последовательности должны усиливаться в связи с любым проявлением жестокости в кино, а не тем или иным ее проявлением. Другой вопрос заключается в том, стоит ли вообще хулить искусство за вымысел, когда есть куда более ужасающая действительность.
Я видел дьявола обладает той интересной особенностью, что устраняет всякую потенциальную связь зрителя и героя. Классические, или лучше будет сказать стандартные представители боевиков, выстраивающие триаду — протагонист, месть, антагонист, сглаживают как образ самого протагониста, к которому мы еще вернемся, так и умело прячут за ширмой порочность антагониста. Преступник зачастую остается человеком, пусть позорным или убогим, но человеком. Отражение прямо-таки животного начала антагониста, если речь заходит о массовом кино, это скорее привилегия фильмов ужасов. Но любитель ужасов заранее понимает, что его ожидает и какой образ взглянет на него с экрана. Я видел дьявола представляет интерес еще и потому, что не отсекает большую часть зрителей, которые, по всей вероятности, хотели увидеть рядовой боевик. Причина этого недопонимания заключается в синопсисе и сюжете, которые не позволяют предвосхитить истинную природу картины.
Но куда более интересный и захватывающий момент проясняется в результате неглубокого анализа персонажей. Я видел дьявола абсолютизирует не только образ маньяка, который, пусть с трудом, но можно переварить и принять, ведь он по определению «плохой человек». Зрительские ожидания здесь выступают личной проблемой каждого. Радикальной трансформации подвергается также и протагонист, яростную и звериную настойчивость которого принять гораздо труднее. Если в начале фильма сочувствие к герою интуитивно выстраивается с помощью демонстрации личной трагедии — потери беременной жены, то в ходе просмотра оно может смениться тотальным недоумением. В какой-то момент зритель осознает, что связь между ним и героем более невозможно поддерживать. Она непременно рушится. Пассивный зритель, который хотел не напрягаясь насладиться просмотром «проходного боевика», не выдержит интенсивного потока шокирующих сцен и образов. Романтик, страстно желающий отождествить себя с одним из персонажей произведения, также жестоко лишается этой возможности. Режиссер намеренно отбрасывается зрителя и оставляет его в полном одиночестве. Подобную обездоленность многие ощущают, например в процессе чтения романов Кафки, которые умело оперируют идентичной невозможностью для субъекта наладить личностную связь и отождествить себя с безымянным героем. При этом детали и элементы Я видел дьявола только усиливают его потенцию к отторжению зрителя. Будь то сцена из первой половины фильма, в которой герой Ли Бен Хона рыщет в поисках виновного, или поездка убийцы на такси — результат один.
Настроен на определенный пессимистичный лад и финал картины. Мы привыкли, что месть вознаграждается. Обычно герой просто устраняет соперника и спасает близкого человека, в крайнем случае протагонист чувствует некоторое удовлетворение от самого возмездия. И то, последнее не приветствуется, а потому встречается реже, потому что такой исход все-таки «хуже, чем могло бы быть». Обретение покоя и счастья — абсолютно нормальные человеческие желания, понятные и доступные каждому. И через самоотождествление с антагонистом зритель как бы примеряет на себя результаты его трудов, его успех и удовлетворенность. Я видел дьявола громит эту возможность и всячески подсказывает зрителю не лелеять надежду на оптимистичное завершение событий. Антагонист остается ни с чем. Да, он сам толкает сюжет и выстраивает ситуации, служит катализатором действия, но его изначальное бессилие на счастье невозможно преодолеть. Статичными остаются как его личность, так и психологическое состояние. Более того, в результате мести положение протагониста лишь ухудшается, ведь он всеми силами хочет удержать возможность этой самой мести, но вынужден ее лишиться.
Я видел дьявола — нездоровое, неуютное, тяжелое и беспросветно мрачное кино, которое может возбудить в зрителе крайне рискованные мысли, в нормальной обстановке порицаемые как обществом, так и им сам. Фильм является эталоном жанра, потому что в полной мере актуализирует все то, что другие работам хватает духа воспроизводить лишь от части. Поэтому Я видел дьявола обличает их содержательную неполноценность. В качестве ответа поборникам разложения общественной морали и другим критикам непомерной жестокости стоит либо напомнить, что между кинематографическим вымыслом и реальностью пролегает пропасть, восполнить которую может разве что осознанная человеческая воля, либо с изрядной долей сарказма процитировать культовое Тарантиновское: «Because it’s so much fun, Jan! Get it?!».
