А Сусанна старцев ждать должнаЭтот фильм не только в каноническую, но и расширенную, для знатоков, кинематографическую венециану включают крайне редко, что не может не вызывать раздражённого недоумения: ведь антуражно, локациями, 'Портрет буржуазии в чёрном' Черви Венеции верен так, как не верен ни один из венецианских фильмов Висконти, ни один из костюмных шедевров Мерчанта-Айвори, если и выезжая из города, то во внутреннюю, 'мёртвую' часть Лагуны, туда, где воды рек с Фриульских гор смешиваются с волнами Адриатики и придонные топи утыканы троеперстиями свай, либо - к виллам Бренты, построенным дожами, расписанным художниками первого венецианского ряда и венециански-патриацианской экстракции, Тьеполо, Риччи, Пьяцеттой, даже лабиринтами в своих садах подражающим рисунку каналов метрополии. К вилле, например, Пизани в Стре, где Муссолини впервые встретился с Гитлером, и это уточнение здесь отнюдь не лишнее, поскольку на календаре фильма зловеще тлеет тридцать восьмой год, фашистские чины зигуют перед нарядной толпой с балконов Прокураций, сверкают белизной униформ под тёмными сводами 'Флориана', стыдя городские кариозные мраморы за их неопрятность, беспардонно амикошонствуя с тонколицыми, всё ещё этикетом Лонги и Гварди живущими дамами, уверенно располагаются в патрицианских палаццо новые, хищные, индустриальным бумом вынесенные на поверхность люди, по-хозяйски хамовато покровительсвующие изящным искусствам, нежащие мифологически распутных дочерей и лишь единственной роскоши - бояться войны - не позволяющие зловеще ухоженным жёнам.
Венеция заворожена очередным своим историческим шансом восстать из ветхости и гнили, и эту кратковременную, обречённую, аморальную, слишком, как у переспелой куртизанки, откровенно корыстную завороженность Черви показывает так, как не удалось больше никому. Город смерти, прихотливой дряхлости, островной самозамкнутости вдруг решает у него изменить себе (либо, как вариант, тряхнуть века назад легендой ставшей стариной), поставить на молодость, секс и чужаков - и проигрывает постыдно и жалко, хоть и не без своебразного достоинства износившегося по ридотто барнаботто. Своим самым, пожалуй, полным в одном кино каталогом ненормативных сексуальных эпизодов (сапфических, гомоэротичных, групповых, разнообразно инцестных) фильм Черви обязан, конечно, литературной своей основе, рассказу Роже Пьерфитта, известного как последовательный защитник не просто гомосексуальности, но педерастии, однако жалкими, безнадёжными, бесполезными делают эти полу- или противоестественные вожделения и соития режиссура, актёрская игра и камера. Генитальные копошения, пусть и божественно красивых, Орнеллой Мути, Стефано Патрици, Зентой Бергер предоставленных тел, ничего не могут исправить в этом городе, где, по словам Веры Полозковой, 'от тебя вечно по чуть–чуть убывает сейчас и здесь, как и мостовой, и вообще истории, еле–еле'.
Виной тому - неукоренённость. 'Портрет буржуазии в чёрном' становится по прихоти сценаристов фильмом о Венеции, но не о венецианцах. Местных нет даже на дворцовых фресках: в Палаццо Барбаро, выбранном домом для семьи нуворишей Маццарини, камера долго и сладострастно лижет 'Похищение сабинянок' Себастьяно Риччи, сюжет чужой, римский, энергией и откровенностью насилия городу на воде враждебный, и глава семейства с удовольствием цитирует Рескина, вспоминавшего за сто лет до того о последних Барбаро, доживавших свой бесславный век на чердаке уплывшего из их бессильных рук фамильного дома. Ещё причудливей тасуется колода персонажей: синьору Рихтер, перебравшуюся в Венецию из потерявшего с присоединением к Италии свою экономическую исключительность Триеста отпевает православный священник на немецком (бывает же такое!) языке, графиня Линда из Фузины и не думает скрывать свой австрийский акцент, и евреи с не-венецианским именем Леви с жутковатым нажимом упоминаются в числе богатейших городских нотаблей. 'Все причаститься, жадные, как псы, твоей больной съезжаются красы', Венеция, но время - в год выхода фильма это уже понятно - выметет их всех, как карнавальную мишуру. Как писал Борхес, 'ежегодные золотые кольца, которые герцог должен был бросать, стоя на носу буцентавра, и которые в полутьме или мраке вод обернулись неисчислимыми звеньями идеальной цепи, протянувшейся сквозь время'. Поэтому временщики уйдут (уедут, улетят), а город - останется.