Капли датского короляИ меркнет свет, и молкнут звуки,
И новой муки ищут руки…
Миром правит маскарад. В рутине дней, в воронке притворных улыбок и волоките пыльных рукопожатий подлинные личные идеалы зачастую скрываются за изгородью фальшивых коллективных компромиссов. Поддержание семейного очага, карьерные карабканья, поиск признания попутчиков по рейсу в один конец заставляют даже хмурого мизантропа растворяться в облике беззаботного обывателя на празднике жизни. Дело не только в том, что подлец-человек ко всему привычен. А преимущественно, в лицедейском инстинкте двуногого без перьев. Но артист властвует над ролью ровно до момента, пока роль не захватит в заложники артиста. Коль скоро жертва въевшегося образа вознамерится вырваться из его пут или обнаружит вдруг, что всё своё сознательное существование вполсилы изображает на подмостках персонажа бульварной пьески вместо героя античной легенды — кризис неминуем.
Джек Николсон на финальном забеге насыщенной рекордами творческой дистанции примерил на себя амплуа падшего духом, овдовевшего скупердяя, обеспеченного белого воротничка на пенсии в киноверсии малопопулярной киоск-новеллы «О Шмидте» юриста-беллетриста Луиса Бегли. В книжном варианте Уоррен Шмидт перед выходом на заслуженный предсмертный отдых промышляет адвокатурой, а не страхованием, обитает в Нью-Йорке, а не в провинциальном полумиллионнике, не только презирает людей, как биологический вид, но и особенно не жалует еврейских его представителей. Комеди-драма Александра Пейна педантично срезает неполиткорректные, чересчур выпирающие детали литературного прототипа, придаёт его экранному сородичу большей курьезности и одновременно меньшей «человекообразности». Виной тому, с одной стороны, сценарная припудренность, с другой — холерический темперамент исполнителя главной роли, не оставляющий шансов заподозрить в чудаковатом николсоновском интроверте среднего американца из плоти и крови, которому адресовал свою плёнку создатель.
Со времён «Рейн мэна» и «Форреста Гампа» живёт и здравствует под крылом голливудской артели субжанр легкосюжетных, философско-житейских драмкомов о джонах смитах и смитах джонсонах с нетипичными маниями и фобиями, о заурядных незаурядах с душевной хворью. Несмотря на хоровод кумиров крупных калибров, фонтаны незамысловатых, но слезливых саундтреков, клумбы завлекательных пейзажей звёздно-полосатых городов и весей, сложно не заметить, что многочисленные киноистории о тихом омуте, где не всё гладко, зачастую облачены в кропотливо отстиранный, но довольно поношенный, пусть и не выходящий из моды идейный секонд-хенд. «Шмидт» в эту могучую кучку втискивается без труда и пристраивается аккурат между «Днём сурка» и «Человеком, которого не было». Старичок Уоррен, как Фил Коннорс и Эд Крэйн, при всём наносном фарсе, внешней надутости и социальном статусе — классический гоголевско-чеховский маленький человечек с частичным параличом сердца и окаменелостью правого полушария мозга. Акакий Башмачкин или «футлярный» Беликов с комичными примочками и «неформатной» джокеровской харизмой, которую не спрятать, не скрыть.
Ху из мистер Шмидт? Отчего ютится в скорлупе, чего чурается, чем брезгует? И главное, каков источник обречённого, беспрерывного томления духа? Обрыдлая, недалёкая мегера, числившаяся сорок лет в жёнах, обожавшая никчёмные ресторанчики, запрещавшая лишний раз приподнять крышку унитаза и вдобавок изменявшая с приятелем. Строптивая фантазёрка в дочерях, выбравшая в супруги распоследнего дуралея и неудачника. Кичливый, фамильярный и скучный в своей предсказуемости народец в мнимых друзьях и бывших коллегах. И треклятая стрелка часов, которая никак не желает показывать нужное время. И дряблая жизнь, серая, как деловой костюм страховщика, и морщинистая физиономия в зеркале, и бутафорский мещанский уют. И непреодолимое желание справить малую нужду от необходимости произносить пафосные, поддельные, неискренние речи. И склизкая боязнь несоответствия, колючий страх неприятия, частенько выдаваемые за порядочность и скромность. И впившийся иглой вопрос: что бы было, если бы не… В несбывшихся, наивных мечтах он, несомненно, президент корпорации, или путешественник-первопроходец — покоритель земных просторов. Впрочем, ставши таковым, нашёл бы новый повод убиваться о растраченных впустую подарках судьбы, быстротечности времени, бренности и недостаточности содеянного.
Сэндвич-сага об угнетённом отчаянии души, как стиле жизни и духовном проклятье, неизбежно ударяется под занавес в чинное, многословное морализаторство: вулканизирует бытовыми премудростями о сущности пребывания на грешной планете и недвусмысленно предлагает отдушину угрюмому нелюдиму и заодно всем ему подобным. Выдержать, испить чашу сию до дна, сохранив огонёк той веры и простого человеческого. Не всякому Стёпке быть Наполеоном. Не любому мечтателю — Магелланом. Не каждому зануде — успешным семьянином. И чем копаться в себе и в близких — уж лучше поклониться данности… Но зачем же, скажите, зачем метить печального путника клеймом грешника и сжигать в инквизиционном костре единственный его приют — покой в меланхолии и уединение в грустных монологах с собой. Ведь изрёк когда-то рыдавший над человечеством распятый чудак: блажен страждущий, ибо утешится.