БезысходноЯ смотрел «Сладкую жизнь» дважды. Первый раз — когда не окреп умом, не имел тонкости словесных наречий и относился к собственной жизни больше, как к игрушке, как к карусели, на которой кататься, только если сам ей управляешь. Лицезрев её на большом экране, я пришёл к двойной цепочке выводов: не всё, чем восторгаются, величественно, и не все выводы правдивы.
Иначе, после выхода из кинотеатра, я остался в смежном положении. Я был в восторге от фильма, и всё равно с убеждениям верил всему, что говорило о пустоте действия и бессмысленности фраз, что складывалось в ничего не значащие эпизоды. И при таких показателях, итог остался один — какой бы лента не была противоречивой в смысловом плане, в планах комедийных и художественных она достойна всех своих привилегий.
Например, стартовая сцена вознесения статуи Иисуса на вертолёте стоит всех натужных попыток современного Голливуда быть весёлыми и непринуждёнными, стоя в одном ряду с метафоричностью английской комедии. Правда тут Италия, и эпоха более ранняя, зато взгляд на мир — такой же свежий, предельно сатиричный.
Столь же смелый сам Феллини. До сих пор меня удивляет возможность человека творчества выносить на мир произведение, созданное одними аллегориями и сравнениями, где основной аппарат — не понятийный, не драматургический, а предельно художественный и предельно выразительный. «Сладкая жизнь» — это дневник наслаждения и разочарований, захлопывание и открытие глаз, где каждая новое мгновение жизни задаёт вопросы, на которых, однако, нет и не находится ответа.
Очень сильное ощущение, что наличие множества сцен является здесь воплощением ширины размаха и дополнительной нелинейности повествования. Любая сцена здесь находится вне времени. Она не привязана к жизни героя, из чего и вырисовывается та самая мозаика, скомпилированная Феллини и выраженная в утолении желаний послевоенной золотой молодёжи. Единственное, что обладает здесь росчерком отрезка — встречи с простой девушкой, одновременно показывающие невозможность докричаться до представителей рода Марчелло и символизирующие нахождение источников правды не в релизиозных супергероях, а в случайно встреченном человеке, видение которого ставит вопросы глубже, чем их ставит сумасшедшая толпа, желающих исцелиться. Что характерно — бегущие за призраками небожительницы столь же пустые, сколь и толпа развлекающихся и самозабвенных, только успевшие прожить эпоху своего становления.
Даже принадлежность к золотому десятилетию женских образов, установленному во многом самим Феллини в его предыдущих поэтичных мечтаниях, разрушается совместно с эпохой — летаргичная женственная грациозность прогибается под свалившейся свободой выбора, и самоназванность себя самих «шлюхами» словно рыба, выброшенная на берег от своей безысходности.
Здесь возникает главный вопрос — как относится к фильму после финальных сцен, после раздербанивания подушек, пробега к морю? Столь ли вызываемая мерзость к герою оправдана, есть ли в ней решение вопроса самоопределения и самогибели. В конце концов, насколько важно в самой ленте отношение к итальянской творческой элите как к таковой? И не был ли последний взмах режиссёра искренним желанием куража и создания новой, бесконечной неопределённости и пустоты?