Тайна ТониноТайна гения Тонино Гуэрры непостижима. Это со всей очевидностью понимаешь смотря фильм Владимира Наумова «Белый праздник», снятый по повести великого итальянца «Сто птиц», немного адаптированный к реалиям постперестроечной России. Сложные ассоциативные образы представляют собой своего рода «вещь в себе», загадку, которая не поддается интерпретации.
Замечательная игра Смоктуновского, Джигарханяна, Наумовой на таком сложном неоднозначном материале также говорит нам о том, что лишь великие ушедшие и немногие наши современники могут работать с таким трудными метафорами без реалистических сценарных подпорок, так глубоко проникая в образы. Это также свидетельствует о том, что Наумов очень внимательно прочел повесть Гуэрры, смог ее удачно адаптировать, высветив и объяснив актера столь сложный материл.
Однако, по мере развития сложного разветвленного сюжета, в котором нарратив намерено ослаблен и представляет собой густую сеть флэшбеков и абсурдных эпизодов из настоящего, мы со всей очевидностью постигаем нерв творчества позднего Гуэрры, заявленный впервые еще в «Ностальгии» Тарковского — сумерки большой культуры, наступление царства хамства и пошлости, невечерний свет, излучаемый прошлым, в котором мы были счастливы и густая тьма настоящего, в котором обанкротились все ценности европейской и русской культур.
Это страшные реалии 90-х, эпохи нового варварства, тотального нигилизма и цинизма, когда музеи и памятники культуры становятся помехой для чудовищного строительства, когда статуи, картины живут своей жизнью в разъятом, обнулившемся мире, в котором разорваны все связи не только в культуре, но и между людьми. Это также тема зрелого творчества Тео Ангелопулоса, вдохновленного поэтикой Гуэрры, восхищенного им и вступившего с ним в продуктивный, интертекстульный, творческий диалог.
Владимир Наумов в данном случае показал себя продолжателем Тарковского, особенно «Ностальгии» — страшного диагноза нашего времени, когда беспамятство и манкуртизм раковой опухолью пожирает историческую память, когда лишь отдельные, непонятные и непостижимые для других образы в воображении Профессора, человека старой культуры продолжают жить в мире как потусторонние символы, не понятные уже никому кроме него. А мы еще виним во всем интеллигенцию! В то время, как интеллектуалы продали свое культурное первородство за чечевичную похлебку масскульта и прислуживание ему, когда даже в семье утеряны связи, жена тебя не понимает, а дочь идет на панель.
Страшна последняя одиссея Профессора, отправляющегося навстречу собственной смерти в сопровождении барочного двойника, антипода, во всем противоположного ему обсценного хама, который, тем не менее, выполняет свою работу регистрируя происходящее так, как он его видит, но то, что он видит, не совпадает с его интеллектуальными усилиями по постижению увиденного -принимая дочь профессора за рядовую путану, не понимая смысла многого из того, что он видит, все коды интерпретации в руках Профессора, которого разъятое на части, блуждающее время лишает даже дома.
Хамство реалий постсоветской России как никак лучше ложится социальным и апокалиптическим фоном к этой интернациональной истории, которая происходит в мире повсеместно в 1990-е, аксиологически обанкротившееся время (Ангелопулос говорит об этом открыто во «Взгляде Улисса»). Меланхолия этого замечательного фильма, апокалиптизм его босхианских уродств сигнализирует нам о глубочайшем неблагополучии настоящего времени, темпоральной остановке, когда уже не длится никакая длительность, время остановилось и прожевывает прошлое как единственную пищу беззубым, ввалившимся ртом.
Этому миру конец, потому что он разучился помнить самого себя, потому что он приговорил к бездомной смерти тех, кто еще не разучился помнить, тех, кто еще хочет любить и верить в прошлое. Это мир, в котором прошлого нет и потому нет и будущего, это угар гедонистического наслаждения конца истории, в котором уже нет и не будет никаких перспектив. Белый праздник — праздник смерти и снега, белого савана, хоронящего большую культуру и ее жрецов, это время уродства и хамов, которые будут пожирать самое себя в гедонистическом аду, выпивая водку и развлекаясь с путанами, о никто уже не сможет его поджечь, потому что огонь — сама стихия этого земного ада. Это угар, но не жизнь, в котором уже не помнят не Брейгеля, ни Босха, хотя они писали будущее, а не прошлое. Это конец не просто эпохи, это край ночи, за которым — ничто.