Как будто пью настой болиголова, как будто в Лету погружаюсь яПравая рука с локтем, голова, правое колено, ещё одна правая рука, сменная, не со скипетром, но с крестным знамением, левая голень, правая ступня, левая коленная чашечка, левая нога, затем то же в обратном порядке — нога, коленная чашечка, голень, рука, колено, гордо посаженная на мощной шее, в шлеме плотно уложенных кудрей, с красивым, капризным, надменным ртом голова — и снова локоть правой руки: всё, что осталось от колоссальной статуи императора Константина, в пустынном дворике Палаццо Консерваторов, за осиротевшим без убранного из-под стихий в убежище Марка Аврелия додекагоном Микеланджело. Мечутся, хаотично мелькают меж серых, покрытых пылью, загаром эпох обломков колосса яркие ленты взгромождённых на высокие шиньоны шляпок, клетчатые оборки зимних кринолинов, каблуки рюмочками, талии скрипочками, свежие, умытые, не знающие косметики лица поздневикторианских дам, викторианством сытно вскормленных, но наскучивших его самодовольными добродетелями, выпорхнувших из духоты пухом выстланного гнезда — в мир, в Рим, чтобы жить, а не дышать.
И живут, и порхают бабочками меж руин, и думают, что причащаются римской славы с Капитолийской высоты, прелестные созданья, из того поколения, что — едва ли не единственное из всех историей зафиксированных поколений — так и не призывалось всеблагими в качестве собеседников на пир, по той простой причине, что роковых минут мира им в их жизненный срок не выпало. Не для того они сей мир посетили, чтобы испить высшего блажества сопричастности великим потрясениям, но чтобы наблюдать за потрясениями, застывшими в мраморе под рукой художника. Что парадоксально делает их соразмерными имперским колоссам.
Потому что в интерпретации Джейн Чемпион самоцельная манерность, безыроничное жеманство, крахмальная рафинированность и капризное мелкотемье Генри Джеймса с его вечнозелёными американскими экспатами среди замшелых красот Старого Света превращаются в нечто, особенно ценное пережившим век двадцатый. Её освобождённые историей от страха и потерь персонажи в отведенное им безмятежное время добросовестно, отчаянно даже, рук не покладая, ткут канву цивилизации — впрок, чтоб с запасом, чтоб на сто лет хаоса и разрушений хватило. Доводят до немыслимого совершенства искусство носить турнюр, сорти-де-бал, боа, веер, феску, цилиндр. Наполняют своё жизненное пространство изумительного изящества безделушками. Обживают ренессансное палаццо Таверна, упомянутое ещё Данте в «Чистилище», ремонтируют механизм его многоярусного фонтана, устилают коврами его барочные лестницы, очищают от свечной копоти фрески Себастьяно Риччи и Розы ди Тиволи, до блеска натирают паркет, пускают по залам вальса звук прелестный, и мазурки, и полонезы, и каватины, и баркаролы, и аве из заутрених а капелла. Влюбляются не в деньги, а в обещание утончённой чувственности. Женятся на деньгах по-эстетски, а не по свинской жадности и отрыгивающемуся расчёту. И даже издеваются красиво, без грязи, без мелкой мещанской лжи — обдавая холодом, когда страстно горят душа и тело, и жаждут выхода неопрятные чувства.
Джейн Кемпион не раз вспоминает по ходу фильма, что любимым поэтом Джеймса был Китс, а любимой присказкой для читателя из Китса «Любовь? — Игрушка лени золотой!» Мотивации максимального комфортного выживания неизменно оказываются у прагматика-Джеймса куда приоритетнее томлений смутного духа, и, по большому счету, ничуть не проигрывают им эстетически. Гребёнка барышни становится тиарой, стрелой Амура — бильярдный кий, и Марк Антоний проживает в Брунвик-сквере, а Клеопатра — в номере седьмом. Но все эти метаморфозы куда как живописнее, если мисс свежа и фигуриста, кавалер — осанист и натренирован верховой ездой и боксом, и на ней платья от Ворта, и на нём фраки от Стултца, и топчут они римские мостовые рионе Понте и рионе Пинья, и объясняются в своих не самых сложных чувствах у колоссальной античной ноги, принадлежавшей некогда статуе Исиды и брошенной в одном из внутренних двориков квартала иезуитов, ноги настолько древней, известной и напитанной поэтическими и художественными ассоциациями от Тассо до Байрона и от Гвидо Рени до Сильвестра Щедрина, что обаяние этих ассоциаций не может не окрасить и самой малокровной из грёз.