Метафизика шокаШокирующий, испепеляющий иллюзии, иссушающий субтильные стебли надежды на завтрашний день; захватывающий беспощадно жестокой реалистичностью; бросающий лицом на пол в пыль; погружающий в бесконечное селиновское путешествие на край ночи, которое началось так давно, что никому не вспомнить пункта отправления или сопутствующих обстоятельств; давящий безальтернативной слабостью, ничтожностью человеческого существования, фатальным рабством, властью серых, на смену которым прийти суждено лишь черным; переполненный отчаянием; упивающийся медленным тлением и обгладывающий кости разлагающихся, но все еще слабо дышащих, мир Белы Тара заражает нас инфекцией духовного падения, которое, словно у Камю, оказывается не просто историей, а ноющим фоном бесполезной жизни… Отжившая последние дни коллективная ферма, которую накрывает оползень десятилетий очередного захлебнувшегося режима… Черно-белое, невероятно яркое… Предельная выразительность сбитого дыхания и сдавленных предсмертных стонов тех, кто утратил посыл позвать на помощь… Невероятная красочность неминуемой смерти, крысиным ядом вытравившей все краски, сломавшая лапы пытавшимся встать… Одинаковые судьбы, абсолютная бесполезность, отчаяние… И пир во время чумы…
Длинные планы в духе Тарковского и Мизогучи, гиперболизировавшие шокирующую жестокость совершенно неподдельной реальности, взгляд в которой тонет очень неспешно, и из которой кадр Белы Тарра не позволит уйти и заставит увидеть муку, отчаяние, безысходность, безумие, в коих не вырезано вообще ничего… Видеть придется самое настоящее… Никакой спешки… И никакой попытки эстетизировать пепелище… Все семь часов — ни одного шанса отдохнуть… Экстремальные крупные планы на несколько минут, всякий раз заставляющие нас думать, что же в этих потерянных в болотах и размытых дорогах гибнущей земли лицах…
Отказ от игры профессиональных актеров, отказ от доминирования нарратива, отказ от объяснений, отказ прописывать истории персонажей, у которых и нет историй вовсе, почти полный отказ от помощи музыки, в угоду создающим четкое отражение кадрам, ведущим к высшей степени реалистичности, в которой за семь часов ни разу не солгут пейзажи и лица… Бесконечными длинными планами подвешенные в сетке к потолку, мы наблюдаем эту идеально выдержанную в своем стиле перспективу, эту картину, с ушедшими в невидимую даль рамками, заключившими повсюду норовящие упасть на нас стены с обвалившийся штукатуркой, заржавевшую утварь, плетущих во время нашего сна узор паутин над головами арахнидами, мерно прогуливающимися животными, под которых мимикрировали люди… Возможно, еще со своего рождения… Сползти в эту сплетенную паутину всем вместе — туда приглашает нас Тарр…
В мире Белы Тарра тяжелый заупокойный звон колоколов сменяется постукиванием стаканов, которое, как и все остальное вокруг, не приносит никакого облегчения…
Притупившаяся боль, которую не залить алкоголем, трупное окоченение, от которого уже не греет безобразное тело жены соседа, погасшие души, поникшие лица, уже давно даже не жалующиеся на депрессию, наполнившей тарелку остывшего супа жизней, в которую падают пьяные и обессилившие физиономии, сохранившие принадлежность к человеческому роду лишь в качестве учтивой формальности, которую оказать им могут себе же подобные…
Достигшая совершенства медитация смерти, в которую мы мерно движемся, словно Эштике, идущая на суицид в заброшенном здании со своим мертвым котом, надеясь на то, что ее наконец отпустят из этого танца сатаны, думая, что она знает, к чему все то, что было, и что дальше будет лучше… Лишь она одна из всех находит путь… Ни одной выделяющейся детали, которая отвлекала бы от этой медитации, в которой мы видим миллиметрами плывущий кадр Тарра — нет никого и ничего плохого, ничего хорошего: только одно, безысходное, бесполезное… 150 длинных планов погружения в духе Германа, которым не свойственно лгать…
Единственный в округе человек, сколько-то образованный и обладающий интересами и хоть какими-то чувствами, оказывается тем, кто полностью отказался бороться… Все вокруг пытаются выжить, точно так, как животные или цветы, выполняющие непонятную для себя функцию… Доктор же отвечает лишь эскапизмом, ненавистью, отказом выходить из дома месяцами, чтобы наконец, не отрываясь от горлышка бутылки палинки, заколотить окно, которое отравляет падающими на лоно паутины снаружи лучами света, и покорно принять смерть…
Футаки, чуть менее трусливый и чуть более умный, чем остальные, способный понять, что теперь каждый шаг является лишь ритмом сатанинского танго, в котором шесть шагов назад или вперед полу по убогого местного бара, по которому он постукивает своей палкой в ритм раскачивающегося маятника смерти, мерный ход которого ощущающий каждый… Футаки еще чувствующий проникший в каждый угол спертый запах, принесенный бесконечным словно бедностью крестьян дождем, уходит в пустоту точно так же, как идет туда стадо скота в первом длинном кадре, лишенный и намека на веру… Растворяется в пустоте болот и серости страны, в любви к которой он сам себе едва слышно признается, в которой коррумпированная и откусившая себе голову вместе с туловищем номенклатура не перестает вызывать рабский пиетет у плывущих на край ночи…
Въехавший через дырку в небесах бог не даст настоящей надежды, а отберет последнее, обречет на еще более унизительное гниение, расставит все точки над i в образах своих людей — тупых, слабых, развратных, с ничтожными способностями… Со слов бога о них так и напишут в бумагах, которые никогда никто не прочтет, которые заколотят в шкаф, где десятилетиями складываются и складываются кипы таких бумаг о никчемных людях, не стоящих упоминаний и составляющих вместе с тем всю суть жизни…
12 шагов танго показывают все предательства, ложь, безразличие, тупость, в которой погрязло сообщество, и иронично показывают людей в конце обнаживших свое оружие в виде слепой веры в авторитет ниоткуда явившегося правителя… Вера в этой пустоши лишь издевательская усмешка… Ее нельзя потерять, но и обрести с такой верой тоже ничего нельзя… На итог безошибочно намекает открывающий фильм 10-минутный крупный план… Растворяясь в бездне размытых бесконечными дождями бедности полей, закапываясь и пытаясь согреться по пути за новой дозой алкоголя в разваливающихся от ветхости заброшенных убогих зданиях, стекая в бесконечно глубокий и черный желоб, захлебываясь в собственной беспомощности и мелких интригах, падая все дальше и дальше…
«Сатанинское танго» нельзя назвать затянутым. Просто оно такое: очень требовательное к вниманию, концентрации, терпению, заставляющее много думать, депрессивное.
Эпический канвас, нарисованный 150 медленными длинными кадрами Беллы Тарра, блестяще иллюстрирует то, что хотел показать режиссер и автор этой гротескной истории Ласло Краснахоркаи. Этот набросок совершенен, и из него не нужно ничего выкидывать.
Фильм производит шокирующий эффект, несет в себе магнетическую притягательность и неудержимую силу. Та Венгрия, которую мы видим на экране, жива и сейчас. «Сатанинское танго» многое утрирует и гиперболизирует, но притупленное чувство отсутствия надежды является культурным фоном жизни в Венгрии. Венгерский кинематограф трудно воспринимать без опыта жизни в этих реалиях. Однако opus magnum Белы Тарра очень силен уникальной, эпичной, досконально проработанной формой, а также созданным режиссером киноязыком.