Шапито-шоуЧикаго — город-герой и город-клоака, ненасытная пасть алчного чудовища, готовая сожрать старлеток с потрохами или вознести на вершину сюминутной славы. Он существует чадящим дурманом и опиумным миражом, здесь суд неотличим от кабаре, здесь правит бал бетономешалка из грез и сожалений. Жизненный опыт льется песчаным водопадом, год за три, и чувства недолговечны: вечен лишь только джаз. Бабочки летят в огонь, мотыльков размазывает по лобовому стеклу. С фасада — перья и канкан, а в засценках из крана льется ржавая вода. Двуличный город, картонный дикий запад. Именно здесь живет Рокси Харт — мадмуазель, чей характер исчерпывающе демонстрируется классической сценкой «продюсер — провинциалка», чья несимпатичность с лихвой компенсируется мечтательной пуленепробиваемой целеустремленностью. Миссис Харт замужем за простодушным Винни-Пухом, до глупости честным, но ее манит водоворот музыки, ликера и сигаретного дыма, опяняет и затаскивает в воронку, из которой невозможно вернуться прежней.
Мюзикл — жанр, нарочно придуманный, чтобы хорошие люди могли в свое удовольствие побыть идиотами. Хорошие артисты занимаются такими вещами, за которые на утро многим могло бы быть стыдно: Квин Латифа, к примеру, проводит шелковым шарфиком между ног, и боюсь, это зрелище будет преследовать меня вечно. Абсолютно все играет на собирательность образа: Чикаго предстает как город танцев, дымных помещений, беспорядочных связей и бесконечного кутежа. Дамы прячут револьверы за подвязкой чулков, темнокожая надзирательница железной рукой правит местным Шоушенком, казнь похожа на шоу, адвокаты циничны до классицизма, а лица всех нормальных людей выражают брезгливое недоумение. Все со вкусом курят и со вкусом пляшут, и несмотря на водевильную одномерность вполне заметно, что удовольствие от процесса совершенно искренне. Чулки, корсеты, чемоданы, прически, кошачье закулисье в гонке за славой и буффонадные политтехнологии, все это — Чикаго. Ричард Гир носит смешную шляпу, а Зельвегер, несмотя на своеобразные данные, веришь — потому что очень легко представить, что именно в этой пустой головке звучит только джаз, и ничего кроме джаза. Ее подсознательные реакции на любые события и определяют основной художественный прием музыкальных номеров, и через десяток лет этот прием позаимствует Снайдер.
Однако атмосферу джаза: всеобщего обаятельного бардака, где все понарошку; мира кабаре, еще более бессмысленного и беспощадного, чем мир, к примеру, оперы, портит хилая попытка добавить некий сюжет и надсюжетные смыслы. Изобретательные эпизоды сменяются более примитивными, прямолинейность начинает утомлять, премилый, упоительный джаз отходит куда-то на третий план, история из яркого цирка проваливается в какой-то эстрадный процедурал, и это печально. И чувствуешь себя, как будто сидишь в этом самом кабаре, где приятно провести пару часов с сигарой и виски, но всю ночь — увольте. От паров, сигаретного дыма и громкой музыки есть только одна естественная реакция — больная голова.