Я уже не вспомню, которую картину Лопушанского посмотрела раньше — «Письма мертвого человека» или «Гадкие лебеди». Наверное, все-таки «Письма…», уж слишком неоднозначные отзывы были у «Лебедей». Критики упрекали Лопушанского и в «тарковщине», и в подражании самому себе, и в излишней, неуместной артхаусности. Зрители — в малобюджетности, заезженности темы (опять, мол, иные!) и (особый вид морщащих нос) — в отступлении от оригинала. Я же, к стыду своему, с оригиналом не знакома, однако — к не меньшему стыду (ибо классика!) — знакомиться все же не спешу, помня постигшее меня разочарование после «Пикника на обочине». Да и вот как-то не идут у меня Стругацкие, с самого отрочества не идут…
Возможно, мой мозг после ретроспективы Грегга Араки уже был настроен на поиск какой-то общей идеи, связующего звена, но мне показались неслучайными объединяющие обе картины Лопушанского мотивы — все то, что критики назвали «самоповторами». И потому, когда один из детей произнес: «Сами создали мир, который стал вам надгробным памятником», в памяти вспыхнули кадры из «Писем»: мертвый, уничтоженный ядерным ударом мир — памятник так памятник, надгробнее некуда. И самолеты, сбрасывающие химикаты на Ташлинск в финале — как подтверждение этой мысли. Нет, теперь (после четвертого-то просмотра) я твердо убеждена — обе эти картины нужно смотреть подряд, причем «Гадкие лебеди» обязательно первой, чтобы во всем ужасе своей нелепости развернулась заполошная борьба человека с инаковостью, являющаяся, по сути, борьбой с самим собой.
Но даже если исключить такое хорошо мне знакомое «они — другие, и они — враги», «Гадкие лебеди» останется для меня особенным и очень близким фильмом. Близким как визуальными решениями: красноватым свечением, в котором до предела обостряются звуки и чувства, нависшего над полузатопленным Ташлинском неба; долгими кадрами, выхватывающими из полумрака длинные коридоры; так и — особенно — темой неизбывной тоски по чему-то несбыточному, далекому, квинтэссенцией которой и становится непрекращающийся дождь.