Иллюзия мечтыКогда реальное больше не является тем, чем оно было, ностальгия присваивает себе все его значение
Жан Бодрийяр
Однажды в интервью Дэвид Кроненберг признался, что сюжет его «Видеодрома» родился под влиянием страха. Эти не кажущиеся неожиданностью слова с лёгкостью могут быть спроецированы и на все творчество режиссёра, которое по сути и есть трансляция гофмановско-гоголевского ужаса перед бесконечно множащимися матрицами галлюцинирующей цивилизации. Его кинематограф — босховские иллюстрации ада гиперреальности, где само бытие исчезает в миазмах разложения все более расчеловечивающегося мира. Хотя Кроненберг и пользуется в своих картинах приёмами постмодерна, его тем не менее с трудом можно причислить к апологетам и идеологам «новой эпохи» — он скорее ироник-разоблачитель, не лишенный даже своеобразного морализаторства «от обратного».
Фильм «М. Баттерфляй», снятый по одноименной пьесе Дэвида Хвана, хронологически расположен в одном ряду с культовыми картинами «Обед нагишом» и «Автокатастрофой». Всемирно известная история японской гейши Чио-чио-сан — молодой женщины, обманутой и брошенной европейцем, перенесённая в декорации Китайской культурной революции, снята в спокойных красках ретро-классики. Но реалистичность исторических событий и дотошность в воспроизведении национального колорита — всего лишь покрывало Майи, маскирующее изменённые формы вывернутого наизнанку, деконструированного сюжета. Странная повесть о любви французского дипломата Рене Галлимара к певице Пекинской оперы Сонг Лиинг — реверсивные останки некогда красивой и романтической сказки. Как и в упомянутых фильмах, это тоже трансгрессия и экстаз, но не вследствие наркотического или техногенного психоза, а от тяжкого синдрома ностальгии…
Герой Джереми Айронса — бухгалтер при посольстве. Средний человек среднего класса, не отягощённый изысками культуры… «хуже, чем никто». Ему скучно в Пекине, скучно на службе, скучно пребывать в этой уже привычной, лишенной красок жизни. И вот он вдруг обретает женщину мечты, «свою Баттерфляй», и, как ему кажется, встречается с собой, прорывается к чему-то главному и изначальному: к истинным чувствам, настоящей жизни. Взгляд, опущенный долу, стыдливость, преданность, покорность, готовность на жертву и «смерть с честью», — все в ней говорит о том далеком и прекрасном, что ушло из привычного мира, но сохранилось на уровне генетической памяти как знаковая система или модель поведения идеальной анимы. Словно мантры, повторяемые ею слова о древности китайского народа, стремящегося жить и любить по-старому, о скрытом смысле его традиций умело разыгрывают перед Галлимаром мифологический дискурс Востока, издревле манящий Европу эросом своих непостижимых тайн.
Но этот в совершенстве смодулированный образ, который транспонируется воображением героя на все сферы жизни, — всего лишь фальшивка, типичный бодрийяровский симулякр, та самая копия, что скрывает отсутствие оригинала. Но подобную подмену невозможно обличить, ибо болезненная зависимость души от всевозвышающего обмана не оставляет критериев для её определения. И искусная подделка постепенно вытесняет образец или становится его двойником — тема, поднятая режиссёром несколькими годами ранее в «Связанных насмерть» ("Вылитые копии»), или более поздний её вариант в торнаторовском «Лучшем предложении». Кроненберг же словно играет со зрителем, разрушая миражи и тут же создавая их вновь. «Только мужчина знает, как должна вести себя женщина», — говорит Сонг Лиинг, а в следующем кадре камера подчёркнуто внимательно следит за грациозно и беззаботно удаляющейся девичьей фигурой. «Я твоя рабыня», — шепчут её уста, и Галлимар уже не замечает исчезновения старого Китая и волн поддержки нового режима, штурмующего Париж. Ибо ловец стрекоз, что однажды встречается герою на улицах Пекина, давно уже захлопнул свою клетку с наивным и доверчивым насекомым внутри.
Вселенная Кроненберга — мир, где человек тотально и безнадёжно детерминирован, с лёгкостью прочитываем и просчитываем, предсказуем и доступен манипуляции. Но когда наступает прозрение и Матрица в одночасье оскаливается темным подземельем Зиона, то карета вновь превращается в тыкву, пажи — в ящериц, а прекрасная незнакомка — в постылую замарашку, чьи некогда боготворимые черты теперь внушают лишь непреодолимое отвращение. И извечный вопрос о том, кого мы по-настоящему любим — человека или образ, созданный нашим воображением, с лёгкостью разрешаем несколькими словами: «Ты ничто по сравнению с моей Баттерфляй!» После чего остаётся только с презрением отбросить осколки души этого незнакомого и чуждого существа вместе с его тоскливой и тусклой реальностью. А затем — нанести на лицо грим, надеть парадные одежды и доиграть роль (свершить обряд) до конца: прорваться к тем самым «очарованным берегам и далям», что виднеются в призрачном полумраке темной вуали — к «сокровищу души», уже давно ждущей своего часа. И тогда искусство станет жизнью, мечта воплотится, а личность, наконец, обретёт свою истинную самоидентификацию. И если Кириллов Достоевского верил, что может стать Богом, то герою Кроненберга достаточно всего лишь мадам Баттерфляй…
Ведь главное не история, но музыка — бессмертная музыка Пуччини… в вечности…
for Vinterriket