«Мне дождь весенний говорит: мир из осколков состоит…»Всё время ему приходится убегать. Просачиваться в чужие дома, вторгаться в лабиринты парижской подземки, где люминесцентные лампы саркастично подмигивают, подстёгивая постоянно увеличивать скорость. Бег зайца через поля по смутному, едва угадываемому маршруту.
Симфония сюжета строится на совпадениях, случайностях, которые звонкой монетой падают из кармана непоседливого фата. Сонористика в «Диве» Бенекса изящно скрещена с алеаторикой: пока на экране разыгрывают очередную партию штосса, где-то поблизости маячит лукавый валет, который и заправляет представлением. Именно он заставляет юного почтальона Жюля, прихватив чужую кассету, прыгать быстроногим кузнечиком в мире, где добиться истины сложнее, чем достучаться до небес. Здесь большой дефицит белых и пушистых, поэтому перспективнее прятаться от всех: и от товарищей, презентующих полицейские корочки, и от месье с импортным разрезом глаз.
Персонажи словно выпали из ниоткуда, их память не занята никчемными файлами. И убегающий Жюль, и его преследователи, и его знакомые — девушка, которая невинное выражение лица рифмует с воровством пластинок, и загадочный парень, мечтающий притормозить волны, — лишены внятного прошлого. Нет никаких якорей, которые держали бы их в порту надоедливой обыденности. Пропорции сдвинуты, шлюзы открыты и в них просачивается театральная иллюзорность. Всё не то, чем кажется, и даже сочинить бутерброд — это почти магическое действие, ритуал, шаманство. Высокое уживается с низким, и пассы на кухне совершенно естественно приравнены к особому жанру искусства, где главное — движение руки, которое тиражируется вновь и вновь. Или сюрреалистическая приманка — жилища героев, они пустынны и огромны, что дарит возможность превратить их в эстетичное кладбище разбитых авто, либо наматывать круги на роликах вокруг надменной ванной.
В фильме, где властно утверждается новое, принцип всеобщего отрицания, однако, элегантно отправлен в мусорную корзину: только отморозки с обвислой губой не любят здесь всё и вся, выстраивая в один ассоциативный ряд Бетховена, грязные лифты и старые тачки. И всё же мир осыпается продрогшими осенними листьями, превращается в паззлы, которые тасует на полу своей студии приезжий философ в небрежно накинутом пиджаке. Дефрагментация сильна, и потому порой мы видим не реальность, а её расколотое отражение в ловушке оконных стёкол, зеркальце авто или линзах очков. Эти ловко отформатированные миниатюры на удивление хороши: в них дыхание жизни, её свобода и простор. Даже вырванная из контекста, цитируемая, красота упрямо остаётся красотой: стремительно приготовленный завтрак срисован с полотен Караваджо — кувшин, чуть тронутый сеточкой кракелюр, фактурные яблоки, серебряный нож, забытый на подносе. И песня валийки, звучащая в кадре, не случайно выводит формулу некой утешительной обители, где солнце золотится подсолнухом, небо классически синее, а снег белый. При этом «Дива» явно показывает, как беспомощны, ненадёжны и хрупки традиционные средства коммуникации, бездна сколько угодно может взывать к бездне, и не дождаться ответа. Проводник смысла — музыка, она заменяет и дополняет речь, ей внимают, закрыв глаза и держа кого-то за руку. Идеалом же назначена та, кто может модуляциями голоса заменить бесконечные монологи, — оперная дива, дочь чёрного континента Синтия Хоукинс. Музыка становится текстом, который настойчиво требует дешифровки, звуки рассыпаются, дробятся, лопаются пузырьками шампанского, и из наушника, упавшего рядом с тем, кому предстоит бродить по совсем другим дорогам, продолжает литься бравурная мелодия…
Фильм, мерцательной аритмией набирающий обороты, порой делает резкий крен в медитативную созерцательность. И пока герои бродят под высоким небом Парижа, укрываясь под зонтиком от незлого дождя, наблюдая, как скульптуры и арки тонут в фиолетовом мареве сумерек, а ветви деревьев, движимые воздухом, рисуют фантастические узоры, проступает единственная истина: есть только удачно пойманное сегодня, вчера, пожалуй, и не существовало, а завтра ещё надо заслужить.